Директор подсунул Астаховой бумаги.
– Ты пей, пей, Нина… И вот здесь распишись…
Она пригубила шампанское и расписалась.
– Все, Юрий Петрович? Тогда я пойду.
– Нэт! – выкрикнул Бабаев. – Нэт! – И забормотал что-то неразборчивое, мешая персидские и арабские слова. Пищук с Селяниным с персидским и арабским не были знакомы и уловили только: джан… бишр… афсунгар… кумри… зарбану [4]… Но хоть не знали они этих слов, но догадались, что происходит нечто странное. Может быть, Али Саргонович, человек восточный, с пламенной кровью, был сражен наповал любовным недугом?…
Так было или не так, но он овладел своими чувствами. Прикоснулся к пистолету и спросил:
– Ты это дэлать, джан?
– И я в том числе, – ответила Нина Астахова дрогнувшим голосом.
– Мой… я… хотэт… это… – Бабаев замялся.
– Хотите посмотреть эскизы? – нашлась Нина. – Пожайлуста, покажу.
– Покажи, Ниночка, покажи, – распорядился директор. – И мастерские пусть Али Саргонович увидит, и наших искусников, которые трезвые. – Он озабоченно нахмурился и пояснил: – Чудные у нас умельцы, однако пьют. Не все, правда, но через одного. И мы тоже выпьем!
– Непременно, – поддержал его Пищук. – Заказ сдали, теперь самое сложное начинается – дележка премии. Трезвым за такое дело браться нельзя.
Застолье продолжалось, пока не опустели бутылки и блюда. Пищук, Селянин и Дьяченко захмелели, но Бабаев, хоть выпил больше – ему, как гостю, щедро подливали, – был ни в одном глазу. Он пожал руки мужчинам, улыбнулся рыженькой буфетчице и принял от директора папку с подписанными актами. Затем вышел и вслед за Ниной направился к лестнице. Поднимался чуть позади, любуясь украдкой ее стройными ножками.
Наверху был коридор меж двух стеклянных стен: слева – резчики по кости, справа – граверы по металлу. Потом слева – художники, а справа – участок обработки древесины. Потом что-то еще, то ли слева, то ли справа… Нина и Бабаев шли в молчании, не глядя по сторонам и лишь искоса посматривая друг на друга. Добрались до конца коридора и двери с табличкой «Главный дизайнер». Нина отворила дверь и сказала:
– Мой кабинет. Прошу вас, Али Саргонович.
Бабаев переступил порог, но что было в том кабинете, не заметил, хоть отличался профессиональной наблюдательностью. Видел он только синие нинины глаза.
Она плотно закрыла дверь и повернула ключ в замке. Прижалась спиною к двери, сложила руки на груди и уставилась на Бабаева. Пристально смотрела, долго, минут пять. Потом шагнула к нему, размахнулась и влепила оплеуху. Прищурилась, разглядывая алое пятно на щеке Али Саргоновича, и влепила вторую. Голова Бабаева мотнулась в одну сторону, потом – в другую. Нина не была субтильной особой и приложилась крепко.
И в третий раз ударила, ибо всякому известно, что бог троицу любит. Потом бросилась на грудь Бабаеву, обняла, прижалась и зарыдала, орошая слезами его новенький пиджак. Сквозь рыдания он расслышал:
– Негодяй ты, Али, негодяй… где же ты был пятнадцать лет?… где тебя носило, мерзавца?… я ведь все глаза по тебе выплакала… я думала, убили тебя, а все равно ждала… долго ждала… ты ведь что мне обеща-ал?… ты ка-акие слова говори-ил?… джан говорил, любимая, век с тобою не расста-анусь… золотая моя говорил… солнышко мое, ла-асточка… а сам исче-ез… на пятнадцать лет!.. на пятнадцать, чтоб тебе про-овалиться!..
Али Саргонович Нине плакать не мешал, только сопел виновато. Знал, что плачет она сейчас по минувшей своей юности, по первой сладкой любви, по времени, которое не возвращается, по счастью, что улыбалось ей, да обернулась та улыбка недоумением и горем. Ей тридцать пять, ему сорок восемь… Лучшая пора прошла! И не вернешь, не вернешь!..
Нина затихла в его объятиях, и он, путаясь в словах, тихо зашептал:
– Служба, джан… отправить меня… отправили… далэко, долго… так долго, что русский забыть… говорю как чэрез колода пень… Ты нэ сэрдис, зарбану… ты прощать бахлул [5] эсли можна…
В дверь постучали, и Нина быстро отпрянула от Бабаева.
– Нина Сергеевна, – раздался девичий голосок, – Пахомов опять с перерыва пьяный заявился. Чего делать-то?
– В шею его гони! – со злостью сказала Нина.
– Так не идет, паршивец!
– Ладно, я сейчас приду. – Шагнув к столу, Нина чиркнула что-то на клочке бумаги, шмыгнула носом, сунула записку Бабаеву. – Тут мой адрес. Вечером, Али, приходи. На работе ни поговорить, ни поплакать…
В дверь опять забарабанили.
– Нин Сергеевна, а Пахомов буянит!
– Ну я его! – Нина торопливо приводила лицо в порядок.
– Мой помочь? – спросил Бабаев.
– Сама разберусь. Твой идти вон, – ответила Нина и открыла дверь.
* * *
Вечером Али Саргонович явился с огромным букетов роз, с бутылкой вина, конфетами и закусками – еле дотащил все до скромной нининой квартирки. Устроились они на кухне, ели, пили, говорили – правда, больше говорила Нина, рассказывала, как закончила в Москве училище дизайна, как послали ее в Тулу на Четвертый оружейный, как бедствовала в начале девяностых, в голодное время инфляции, а сейчас, пожалуй, ничего живет, только одиноко. Еще говорила она о несчастливом своем замужестве и скором разводе, о том, как ездила в Москву, в известное ведомство, и пыталась дознаться про Бабаева – где он?… что с ним?… жив ли?… – и как ее посылали все, кому не лень. Говорила, плакала и глядела на Бабаева счастливыми глазами.
А потом и он разговорился, вспоминая полузабытую русскую речь, такую сладкую в устах Нины! Не все он мог ей поведать, а потому о своей работе рассказывал мало, ни слова не сказав, что был агентом и резидентом КГБ, затем резидентом ФСБ и главным советником в Ираке. Носило его и кидало по Северной Африке и Ближнему Востоку: Ливия, Египет, Турция, Сирия и, наконец, Ирак, где пробыл он долго в самых ответственных чинах, свел знакомство с большими людьми в Багдаде, а когда пришли американцы, перебрался в Тегеран. Оттуда его и выдернули в Москву для дальнейшего прохождения службы.
– Как для дальнейшего? – спросила Нина. – Ты же в отставке!
– Нэт. Новый заданий у меня, – промолвил Бабаев.
Они замолчали. Нина ждала от него каких-то важных слов, а Али Саргонович глядел в светлое ее лицо и думал, какие слова сказать, чтобы не поступиться служебными тайнами. Потом заговорил, стараясь объяснить, что поручили ему особую миссию, и, выполняя ее, не должен он ни друзей иметь, ни родичей, ни жены, ни возлюбленной. Все они – слабое звено, острый крючок; подцепят на него полковника Бабаева и поставят перед выбором: долг или любовь, дело или жизнь близкого. Нина слушала, кивала и становилась все печальнее. Потом спросила, долго ли будет длиться новое его задание. Год, ответил Бабаев, год или полтора, и на это время нужно хранить их отношения в тайне. Какие еще отношения?… – молвила Нина. Нет никаких отношений! Тут он поцеловал ей руку и зашептал, что вот увидел свою зарбану и понял, что жить без нее не может, что будет приезжать к ней из Москвы, что хватит пятнадцати лет разлуки – теперь он ее не оставит, что встреча их – кисмет, судьба! Нина вздохнула, погладила его волосы и сказала: седеть ты начал, милый… Зато ума побольше, откликнулся Бабаев.
