теряю концентрацию. И теряю монстра. Обвожу взглядом уже расходящуюся толпу, но заново найти его не могу.
После завтрака курсанты расходятся по аудиториям, а я ищу Лекса везде, где только могу.
Тщетно. Хорошо, тогда иду искать Палому. Позвонить ей или отправить сообщение я не могу, поскольку хозяева игры стерли из моего устройства вообще все, что касалось игры, в том числе контакты всех членов команды. Но я зато помню, где она работает. Не факт, конечно, что она сейчас там. В любом случае, прогуляться в парк, кажется хорошей идеей.
Парк прекрасен — доступный кусочек природы прямо в центре Муравейника, а если поднять голову вверх, то можно увидеть большой-пребольшой кусок неба. Сегодня оно голубое и почти безоблачное.
Саму Палому я нахожу довольно быстро. По дороге всего один раз я отвлекаюсь на цветы, но и они для меня сегодня пахнут тухлой рыбой, так что с этого момента иду ровно по центру дорожки, не пытаясь больше ничего понюхать или рассмотреть.
Палома, когда я подхожу, занимается тем, что заново подвязывает рухнувшую с покрытой зеленой краской изгороди густую сеть побегов какого-то ползучего растения. С неудовольствием взглянув на меня, она возвращается к своему делу.
— А я думала, мы больше никогда не увидимся, — говорит она сердито.
— Да, извини, — я вздыхаю, не знаю, как начать. — Но мне кажется, ты должна знать кое-что важное о вчерашнем…событии.
— Что еще?! — рявкает она на меня, потом спохватывается: — Ладно, сейчас.
Бросив все, Палома делает мне знак следовать за ней. По аллее мы добираемся до высокой увитой растениями беседки, где в зарослях прячется деревянная лестница на ее второй этаж. По скрипучим ступеням мы поднимаемся наверх в маленькое помещеньице, где нас снаружи должно быть совсем не видно. Нам же через щели между досками пола хорошо видно, есть ли внизу кто-то или нет, так что наш разговор вряд ли подслушают, если не терять бдительности.
— Ну? — нетерпеливо понукает Палома.
Я нервно сглатываю и прочищаю горло. Достаю из кармана отмытую от крови белую карточку.
— Эту карту я нашла на… — как бы покорректнее выразиться? — на теле того, кого мы убили. — Я передаю карточку Паломе и слежу за ее лицом. Она берет карточку, читает имя и начинает плакать. И смеяться.
Отвернувшись от меня, Палома подходит к окну и, вытирая выступившие слезы, пытается сдержать истерический смех.
— Ты не представляешь… — на секунду она оборачивается ко мне, но ее эмоции еще не закончились. Только через пару минут, она может продолжить: — Это такое облегчение! Такое счастье! Это все меняет! Помнишь, что было написано в открытке? “Вам достается ваша жизнь!” Это так верно! Чертовски правильно! Для меня, по крайней мере.
Я могу понять ее восторженность. Смерть Сэма — ее бывшего шинарда, преследовавшего ее и обвинявшего в смерти их общего ребенка — значительно должна облегчить ей жизнь. Правду он говорил или нет. Но для чего хозяевам игры понадобилось убирать с доски эту фигуру? Как они связаны? Реакция Паломы показалась мне искренней, то есть она действительно не знала, кого именно хозяева подставили под лезвия и убили нашими руками. Значит, тут она не при чем, и все же совпадение странное.
Улыбка все-таки сходит с лица Паломы, восторг сглаживается.
— Вы все наверное переживаете из-за его смерти, — предполагает она. — Но теперь я могу рассказать тебе все, и ты поймешь, что убиваться из-за того, что с ним произошло не стоит. Он это заслужил.
Мы снова спускаемся вниз, и мне приходится помочь Паломе закончить ее задания с подвязыванием растений и прочим, чтобы она могла спокойно отойти с работы. Очень хочется поскорее узнать, что она собирается мне поведать, но все дела занимают еще более часа.
— Медитативное занятие, правда же? — говорит Палома, снова счастливо улыбаясь. У нее чуть ли не блаженство на лице, а мне вот как-то не по себе. Она утверждает, что Сэм заслужил свою болезненную и отвратительную кончину, но так ли это? Может, она сама не в себе? Что если она действительно убила своего ребенка, как говорил ее шинард, но не видит в этом своей вины? Все может быть, и хотелось бы уже получить побольше информации, так что садоводство меня мало сейчас успокаивает, скорее раздражает.
Наконец Палома складывает инструменты в тележку, снимает косынку, под которой скрывает свои прекрасные пышные волосы и ведет меня к лифтам.
Оказавшись на сорок пятом уровне, мы проезжаем несколько остановок на автобусе и идем в жилой блок, где Палома находит нужные апартаменты.
— Последнее время я жила здесь, — говорит она и нажимает на кнопку дверного звонка. Дверь нам открывает молодая женщина, которая тут же убегает вглубь помещений. Закрыв за нами дверь, Палома молча ведет меня в одну из комнат.
В комнате находится два спальных модуля, в одном из которых сидит еще одна женщина, держащая на руках младенца. Когда заходим мы, она встает и без единого слова выходит наружу вместе с ним.
— Женское общество помогает таким как мы прятаться от наших шинардов, — поясняет Палома. — По всему Муравейнику всего несколько таких общежитий, в основном просто члены общества выделяют комнату или даже модуль в своих собственных жилищах. Время от времени нам приходится переезжать, потому что наши мучители нас находят. Закон Муравейника на их стороне. Вот, — Палома достает из ящика целую стопку фотографий и раскладывает их на столе. — Вот, что он со мной делал. Сэм.
На фотографиях сама Палома, избитая, поломанная. И явно не один раз, а десятки. Кровоподтеки, ожоги, распухшее лицо, вывернутая из сустава рука, вырванные волосы. Палома снимает кофту, поднимает волосы и показывает оставшиеся от побоев шрамы.
— Нашего сына он не трогал, но делал это на его глазах. Однажды он утопил меня в ванной, прямо тогда, когда я купала трехлетнего Ирвина. Он держал мою голову под водой, а я боялась отбиваться, чтобы не попасть по ребенку. Потом сам и откачал. Но это чувство беспомощности и страха навсегда останется со мной. — Она рассказывает все это с ледяным безразличием.
— Как умер твой сын?
— Я все-таки смогла уйти от Сэма и наладить свою собственную жизнь. Выбила себе жилье у гильдии в
