Футида услышал, как радио, щелкнув, отключилось.
— Я не могу тебя тут бросить, — повторил он, чувствуя, как его охватывает отчаяние.
— Как раз это тебе и придется сделать, приятель. Иначе мы оба останемся здесь.
— Тогда иди первым и брось мне трос.
— Ни в коем случае, — возразил Родригес. — Ты ученый, твоя жизнь важнее. Я астронавт, меня учили, как действовать в случае опасности.
— Но это моя вина… — начал Футида.
— Дерьмо собачье! — рявкнул Родригес. И добавил: — А кроме того, я сильнее и выносливее тебя. А теперь иди, и хватит тратить время!
— Как ты найдешь трос в темноте? Он может болтаться в двух метрах от твоего носа, а твой фонарь не осветит его!
Родригес презрительно фыркнул:
— Привяжешь маяк к концу троса и включишь фонарик.
Футида почувствовал себя униженным. «Я должен был об этом подумать. Это так просто. Наверное, у меня действительно голова кругом идет, мозги совсем не соображают».
— А теперь — пошел! — приказал Родригес. — Ложись на живот и включай лебедку.
— Подожди, — сказал Футида. — Я хочу тебя кое о чем попросить…
— Что? — нетерпеливо спросил Родригес.
Футида помедлил, затем торопливо заговорил:
— Если… если у меня не получится… если я погибну… ты свяжешься с одним человеком, когда вернешься на Землю?
— Ты не погибнешь.
— Ее зовут Элизабет Верной, — продолжал Футида; он боялся, что, если его остановят, он не сможет закончить. — Она лаборантка на факультете биологии в Токийском университете. Передай ей… что я люблю ее.
Родригес понял всю важность слов своего спутника.
— Твоя подружка не японка?
— Моя жена, — сказал Футида.
Родригес негромко присвистнул, затем ответил:
— О'кей, Мицуо. Разумеется. Я передам ей. Но ты сможешь ей сам это сказать. Ты не умрешь.
— Конечно. Но…
— Нет. Я знаю. А сейчас иди!
Футида неохотно повиновался. Он ужасно боялся тысячи несчастий, которые могли произойти: от порванного скафандра до необходимости оставить своего спутника замерзнуть насмерть. Но еще больше он боялся сидеть внизу, ничего не предпринимая.
Хуже всего было то, что ему стало жарко. Он задыхался в своем скафандре. Скрежеща зубами, он ухватился за трос так крепко, как только позволяли сервомоторы на его перчатках. Затем сообразил, что ему нужна свободная рука, чтобы поворачивать рычаги лебедки, находящиеся на его страховочных ремнях.
Дрожащей рукой он потянулся к рычагам, отчаянно пытаясь вспомнить, какой из них запускает лебедку. Он нашел и надавил. Прошла секунда, ничего не изменилось.
Затем его внезапно оторвало от уступа и потянуло вверх, по каменному склону кальдеры, скафандр скрежетал, скрипел, трещал, соприкасаясь с шероховатой скалой.
«У меня никогда не получится, — понял Футида. — Даже если скафандр выдержит, я задохнусь прежде, чем доберусь до вершины».
Родригес смотрел, как Футида рывками ползет вверх по склону, то поднимаясь, то съезжая обратно, — тусклое светлое пятно удалялось медленно, но все же удалялось. Сквозь шлем, изолирующий звуки, он не слышал, как скафандр биолога скрежещет о покрытый льдом камень; он слышал только свое учащенное дыхание. «Спокойно, — приказал он сам себе. — Успокойся, и все будет в порядке».
«Да, конечно, — ответил сардонический голос у него в мозгу, — Проще простого. Пара пустяков».
И тогда он понял, что остался совершенно, абсолютно один в темноте.
«Все нормально, — убеждал он себя. — Мицуо сбросит мне трос, и я поднимусь наверх».
Фонарь на шлеме отбрасывал тусклое пятно света на темную шероховатую скалу. Когда Родригес обернулся, бездонная пропасть кальдеры поглотила свет; она была глубокой, широкой, бескрайней.
Тьма окружала его. Ему казалось, что он остался один во всей вселенной, что сама вселенная исчезла и осталась только жадная тьма этой холодной черной ямы.
Непрошеное воспоминание, строчка из какой-то пьесы, которую он читал в школе, пришла ему на ум:
«Мой ад везде, и я навеки в нем»[26].
«Не будь дураком, — рявкнул он на себя. — С тобой все будет в порядке. Твой скафандр работает нормально, а Мицуо, скорее всего, уже наверху, снимает обвязку и сейчас сбросит ее тебе».
Да, без сомнения. Он мог потерять сознание, мог зацепиться за скалу, а может быть, чертовы ремни оборвались, когда лебедка тащила его вверх по склону.
Родригес положил руку в перчатке на камень, чтобы успокоиться. «Скоро все кончится», — повторил он мысленно. И удивился: неужели свет лампы слабеет? Неужели батареи садятся?
Футида так сильно ударился головой о шлем, что почувствовал во рту вкус крови. Он изо всех сил зажмурился и увидел суровое, непреклонное лицо отца. «Как он будет разочарован, узнав, что я погиб на Марсе, как кузен Коноэ.
И Элизабет. Наверное, так будет лучше. Она сможет вернуться в Ирландию и найти другого мужа, своего соотечественника. Моя смерть избавит ее от жизни, полной тревог».
Лебедка внезапно остановилась, и Футида ощутил смертельный страх. Она застряла! В этот миг он понял, что не готов к смерти. Он не хотел умирать. Только не здесь, на Марсе. Вообще где бы то ни было.
На него смотрел зловещий красный глаз. На миг Футида решил было, что он теряет сознание, затем не сразу, но сообразил, что это огонек на верхушке одного из метеорологических маяков, которые они расставили по краю кальдеры.
Напрягая зрение, чтобы рассмотреть хоть что-нибудь в свете звезд, он решил, что видит лебедку, возвышающуюся над его распростертым телом. Вытянув руку, он дотронулся до нее.
Да! Он добрался до вершины. Но он был близок к обмороку, чувствовал тошноту. Тело взмокло от пота. «Перегрев», — подумал он. Как смешно умереть от перегрева, когда температура вне скафандра равна примерно двумстам градусам ниже нуля.
Футида засмеялся, понимая, что у него начинается истерика, но был не в силах остановиться. Он смеялся до тех пор, пока на него не напал страшный приступ кашля.
Внизу, на уступе, Родригес боролся с подступающим страхом.
— Мицуо, — позвал он, включив радиосвязь между скафандрами. — Ты в порядке?
Ответа не было. Разумеется, тупица! У него же радио не работает. Холод, казалось, просачивался сквозь скафандр. В таком холоде начинает замерзать углекислый газ. В таком холоде может испортиться обогреватель скафандра. В таком холоде можно умереть.
— Поднимайся, Мицуо, — шептал он. — Поднимайся наверх целым и невредимым и бросай мне чертов трос.
«Он меня здесь не оставит. Если, конечно, доберется до вершины. Он не побежит к самолету, бросив меня здесь. В любом случае, он бежать-то не может. Даже идти не может. Но все же сможет доползти до самолета, выбравшись отсюда. Хромая, прыгая на одной ноге. Нет, он этого не сделает. Он не бросит меня здесь умирать одного. Должно быть, с ним что-то случилось. Наверное, он ранен или без сознания».
