астрологу, чтобы подобрать имя.
Он усмехнулся. Улыбка была теплой, как и прикосновение.
– С чего вы решили? – спросил он без малейшей обиды.
Наверное, говорит со мной, чтобы я не отключилась. Я постаралась сглотнуть, но во рту все пересохло.
– Первое имя выбирают, чтобы оно с фамилией рас… расходилось, – заплетающимся языком изрекла я. – С фамилией Чан никто… не назовет ребенка… Чон, это… притягивает… злых духов.
Туман у меня перед глазами отступал, рассеивался. Офицер, у которого появилось имя, вдруг коротко коснулся моей головы. Сказал кому-то вне поля моего зрения: «Гиль, отгони зевак. Скорая весь переулок загородила, сразу ясно, что тут происшествие». Санитары ушли, вернулись с носилками, снова ушли.
– Держитесь, предсказательница Ли, – сказал инспектор Чан и убрал руки.
Я потянулась следом, всем телом стремясь к прикосновению, но место инспектора уже занял санитар. Посветил фонариком мне в глаза, помог сесть. Девушки больше не было. Ее унесли.
– Позвоните семье, пока мы здесь.
Санитар помог мне найти телефон, и я позвонила отцу.
Не помню, что мычала в ответ на его вопросы. Отец испуганно переспрашивал, потом санитар вытянул телефон у меня из рук и объяснил: «Ваша дочь стала свидетелем смерти человека, пожалуйста, приезжайте за ней».
Отцу недолго до меня добираться, он сегодня выступает на фестивале. Раз ответил, значит, их ансамбль еще не вышел на сцену. Я представила, как отец убирает лютню-ханпипху обратно в футляр и как есть, в ханбоке и традиционной шляпе кат, бежит ко мне. До его появления минут десять, не больше.
– Ну вот, все будет в порядке, – сказал инспектор и поднялся. – Чаю хотите?
Я слабо улыбнулась, подумав, что полиции в Йемтео часто приходится работать с туристами. Этот тон был предназначен для потерявшихся на экскурсии детей, стариков, пьяной молодежи, которая ухитряется пронести алкоголь даже на территорию конфуцианского монастыря, и женщин на грани обморока.
Не дожидаясь ответа, инспектор Чан пошел в подсобку, включил там электрический чайник и начал греметь посудой. Я сидела на полу, прислонившись к стене. В воздухе все еще чувствовался запах духов девушки, и от этого тошнота далеко не уходила, поэтому я старалась смотреть на молодого офицера по имени Гиль. Он стоял в дверном проеме, разведя нитки с бусинами, и общался с кем-то снаружи.
– Хм, – раздался голос инспектора. – У вас тут есть сосновые иголки, розовые бутоны и какой-то химический лимонный чай в гранулах. Я такой не люблю.
Как будто и себе собрался приготовить!
А он действительно вышел с двумя кружками.
– Сосновый чай – древний напиток благоденствия, – философски изрек инспектор, заглянув в кружки, и сел рядом со мной на пол. – Не думал, что его еще кто-то пьет. На вид – сплошная вода, да и на вкус тоже. Люблю улун, но у вас его нет. Матча, когда он настоящий, тоже неплох.
Он вложил мне в руки теплую кружку, а из второй отпил сам. Вел себя так запросто, будто нет ничего более естественного, чем выпить чайку после того, как санитары унесли тело. Я сделала глоток. Зря он ругал чай – приятный хвойный вкус. Я сосредоточилась и глотнула еще, щекой чувствуя его взгляд.
– Что с ней случилось? – спросила я, когда обморок немного отступил.
– Выглядит как инфаркт. В остальном врачи разберутся – может, приняла что-нибудь. – Он поймал мой взгляд и криво улыбнулся: – Не волнуйтесь, никакие убийцы тут не бродят. Пейте чай, хотя он, конечно, так себе. Сосна, с которой собрали эти иголки, была очень старой.
В салоне царила уютная тишина, гул голосов стих. Гиль примостился за моим столом и печатал на планшете – видимо, какой-то отчет заполнял. Если не хочу умереть, как эта девушка, и стать буквами в отчете полиции, надо продержаться без любви каких-то десять лет. Интересно, что Вселенная подразумевает под любовью? Если я легонько кем-нибудь увлекусь, это считается?
Мама точно сказала бы: «Конечно считается».
Сухо стукнули бусины шторы, и зашел мой отец. Инспектор медленно перевел взгляд с отца на меня и обратно. Такое же удивленное лицо у него было, когда он только зашел в мой салон. Забавно, что, работая в Йемтео, одном из самых туристических мест города, он все еще удивляется, видя людей в национальной одежде. Но, может, это и правда странно выглядит: я сижу тут в ханбоке и с традиционной заколкой, приходит мой отец – тоже в ханбоке и традиционной широкополой шляпе.
– Вы что, во времени путешествуете? – спросил инспектор, подтвердив мою догадку, и глянул на меня. – Если сейчас придет ваша мать, одетая как придворная дама эпохи Чосон, я не удивлюсь.
Он с кряхтением поднялся, оставив свою кружку на полу, и неспешно подошел к моему отцу. Коротко поклонился ему. Отец кланяться в ответ не стал – так был растерян. Ну еще бы, до сих пор его дочь ни разу не ввязывалась в истории с приездом полиции.
Инспектор Чан Чон Мин коротко глянул на меня и пошел к двери, сделав симпатяге Гилю знак следовать за ним.
– По… подождите! – слабо позвала я. – Спасибо.
– Совершенно не за что, – сказал инспектор и вышел, звякнув бусинами дверной шторы.
Ничего более дерзкого и странного я не делала в жизни – такое только пережитым стрессом можно объяснить. Но я воспользовалась замешательством своего доброго отца, взяла с пола кружку инспектора и допила из нее чай, лихорадочно пытаясь представить инспектора голым на футбольном поле, чтобы изгладить из памяти волнующие минуты, когда он был здесь.
В этот раз подействовало хуже, чем обычно. Впрочем, этот прием пару раз уже давал сбой: мысль о некоторых парнях без одежды была не настолько ужасной, чтобы к ним охладеть. Пора было переходить к способу номер два.
Йемтео – прекраснейшее место в мире, но выбраться из него, когда тебе очень плохо, задача трудная. Проезд транспорта на территорию деревни разрешен только ночью, чтобы фургончики могли доставить нужные товары в кафе и гостиницы, а в остальное время, чтобы не разрушать антураж, по улочкам передвигаются только представители местного бизнеса: возницы на телегах, которые сегодня из-за фестиваля были переполнены пассажирами. Нам с папой пришлось четверть часа брести по жарище к парковке. Ему то и дело названивали возмущенные его побегом товарищи по ансамблю, а он смиренно оправдывался, кланяясь, хотя по телефону они не могли этого видеть.
– Пап, – сказала я, когда он закончил кланяться и вытер взмокшую шею. – Я люблю
