Лучший исторический детектив – 2 - Александр Балашов

острыми твёрдыми коготками легко находила нужный ей край у любой клейкой ленты. И этим очень этим гордилась — мол, не зря свой белый хлебушек родного государства со сливочным маслом, а порой и с икоркой поверх маслица, ела.

Правда, «родным» государство Мария Сигизмундовна называла только с трибуны или в громких обличительных процессах над госпреступниками. Государство, где столько лет правящая партия провозглашала диктатуру пролетариата, было для Марии, урождённой Семионовой-Эссен, чужим и даже враждебным. Хотя в этом она не призналась бы даже на Страшном суде. Правда, с одной оговоркой: если бы этот «страшный суд» вершил «самый гуманный суд в мире».

В компартию Мария вступила «чисто из карьерных соображений», хотя до 1991 года не признавалась в этом даже самой себе. Когда стало модным сжигать свои партбилеты с профилем Ильича на красной обложке, она тихо-мирно положила свой партийный билет в нижний ящик стола, под старые счета и бумаги — так, на всякий пожарный случай…А вдруг новое ГКЧП или другое какое ЧП случится? У нас ведь партбилет — как индульгенция у католиков. Покаялся — и прощён, ежели ты с индульгенцией в кармане.

По большому счёту Мария Лаврищева-Эссен была великим гуманистом, как, впрочем, и сам советский суд — как известно из «Кавказской пленницы», «самый гуманный суд в мире». По судейской привычке, как и жесткие, а часто и жестокие приговоры, вынесенные ею осуждённым, она привычно оправдывала гуманными целями — «перевоспитанием оступившихся» или «борьбой за нового человека». Хотя прекрасно понимала, никакого «нового человека» создать даже в очень замкнутом пространстве, окружённом колючей проволокой, невозможно. Этому противиться свободолюбивая сущность homo sapiens — человека как бы разумного, но отнюдь не всегда законопослушного и гуманного. Судить людей без соответствующей юридической подготовки можно. Нельзя без «идеологической платформы», без согласования приговоров с вертикалью власти. Технически это согласование можно провести по телефону, секретной электронной почте или внутренней (телепатической) связи. А как приговаривать к лишению свободы, к исправлению без того, чтобы, широко расставив ноги, крепко не стоять на шаткой платформе, на которую тебя подсадил некто, имярек под псевдонимом «государство»? В любой великой стране даже ребёнку известно, что «всё для человека и всё во имя человека»? Всё ему в стране советов было во благо. Даже мордовские лагеря.

Мария Сигизмундовна мечтала «добиться степеней известных» — стать профессором права, преподавать в университете и писать толстые и малопонятные обывателю книги по правовым вопросам и проблемам. А их в социалистическом государстве от десятилетия к десятилетию: от Ленина к Сталину, от Сталина к Хрущёву, Брежневу (далее до конечной станции со всеми остановками) накапливалось всё больше и больше. Молодая амбициозная работница древней старушки-Фемиды, которая в обществе «развитого социализма» судила людей с очень плотно завязанными государством глазами, мечтала о солидных зарплатах, премиях (пусть даже не Государственных, а от Минюста или горкома партии). Ей грезились достойные вознаграждения за изданные монографии, которые она якобы напишет… К сожалению, но, скорее всего, к счастью, ничего такого- этакого не случилось.

Судьба после оформления брака с Лаврищевым смягчилась к Семионовой-Эссен. Мария Сигизмундовна взяла русскую фамилию мужа, присоединив её только к половинке аритсократической, потому как тёмные чиновники всегда принимали фамилию «Эссен» за еврейскую, что в советской юстиции, мягко говоря, не приветствовалось. Это дало свой «идеологический эффект»: судьба помаленьку стала благоволить Лаврищевой-Семионовой и всеми правдами и неправдами дотащила Марию Сигизмундовну на аркане с нужными блатными узелочками к концу прекрасной эпохи до должности народного судьи. Правда, не было ни госпремий, ни монографий. Зато были благодарные и порой очень щедрые клиенты, которые не стояли за ценой, когда речь шла том, что по существу цены не имеет — о свободе и сроках несвободы.

Деньги Мария Сигизмундовна, как верная дочь славного рода Семионовых-Эссенов, лишённых в обозримом историческом прошлом дворянства и всех гражданских чинов от асессора до тайного советника диктатурой пролетариата, любила больше, чем коммунистические идеалы. И если они попадали в её острые коготки, то выцарапать их обратно не было уже никакой возможности. Её мать, Екатерина Васильевна Эссен, очень удивлялась, как это её дочь с хваткой львицы-добытчицы, смогла связать свою жизнь с человеком с мягкими ногтями, каким всегда считали следователя Лаврищева.

— Это же всем известно, Мария, — говорила мать, потомственная дворянка, белая кость, как раньше говорили. — Человек с мягкими ногтями, Мария, никогда не найдёт край у скотча.

…Старенький аппарат в московской квартире Лаврищевых разрывался от настырного звонка так, что телефон охрип, в конце концов. Кому-то на другом конце провода очень нужно было сказать следователю очень важное, не терпящее отлагательств. Казалось, что старый телефон знал или, по крайней мере, догадывался о важности звонка. Он звонил и звонил, не переставая, лишь иногда делая коротенькие передышки.

Телефон рад был помочь неизвестному ему абоненту связаться с его хозяином и спасителем — вчера ещё следователем по особо важным делам, а нынче совсем не важным, рядовым пенсионером. Своим хрипловатым голосом он будто напоминал всем нам: «Звоните, звоните, друзья, днём и ночью! Звоните всегда. Тут уж нее до деликатности: уж близок час, когда нельзя и некому вам будет позвонить…»

Его звонок давно утратил свою звонкость, чистоту и свежесть телефонной юности. Он старел вместе со своим хозяином, старшим следователем прокуратуры Лаврищевым.

Телефонный аппарат, «отпад и музейный экспонат», как называл его внук, пока Лаврищевы плелись к платформе, ждали электричку, а потом ехали в старом душном вагоне, хрипловато трещал и трещал в безлюдном пространстве квартиры в Бирюлёво.

Его звонок будто кому-то настойчиво и на повышенных тонах выговаривал: «Возьмите трубку, возьмите трубку! Не отключайте старых телефонов. Всё ближе, ближе час расплаты, когда нельзя и некому вам будет позвонить».

Мария Сигизмундовна не просто не любила этого старичка. Она ненавидела старый телефон, который не раз и не два падал с полки на пол, а Лаврищев неумело заклеивал универсальным клеем его треснувшие бока. Прошлым летом она, впав после «евроремонта» в очередную свою депрессию (этот «евро» стоил Лаврищевым двух поездок на дорогой отечественный курорт с подсмотренным у турков сервисом «всё включено»), хотела выбросить на помойку этот стационарный телефон, свидетеля похорон Брежнева и всех последующих генсеков из кремлёвского дома престарелых… Но тут всегда послушный Игорь Ильич взбунтовался и буквально встал на дыбы. Оказалось, что тот телефон бы