Никто из телезрителей пока так ничего толком и не понял, что же собиралась показать им телекомпания Эр‑би‑си, предупредившая, что они увидят сенсацию века, что такого не показывала еще ни одна телекомпания. Им подсунули какие‑то желтые пески, какие‑то наваленные как попало мешки с чем‑то, какие‑то вояки с закатанными по локти рукавами, в расстегнутых чуть ли не до пупка желто‑зеленых рубашках, потные и чем‑то возбужденные. И все они почему‑то бегут в одну сторону, почему‑то прутся к этим мешкам, — может, они с золотом? — и все почему‑то стреляют из каких‑то коротких автоматов, и стреляют все в этого одного единственного преступника, в этого убийцу, в Ричардсона. И этого‑то парня разыскивает вся полиция? Что же его искать? Зачем морочить нам голову? Он‑то сейчас сидит на съемочной площадке в Голливуде, закамуфлированной под какую‑то там пустыню.
Публика недоуменно ожидала конца рекламы фирмы «Поролок».
Хименс и его сотрудники смотрели передачу у себя в лаборатории. Некоторые были заняты у аппаратуры: телекомпания Эр‑би‑си, собственно, используя их ГМП для ретрансляции, гнала информацию от своих телерсов. По контракту профессор подчинялся операторам Эр‑би‑си и не мог самовольно отключить рекламу. Но то, что Дик живой пока и невредим, он понял сразу же, как только появились первые кадры. Поняли это и его коллеги, занявшие места у пультов управления генератором и ожидавшие команд профессора. И лишь Кэти, не задействованная в эксперименте, то громко вздыхала, то всхлипывала, уставившись на Хименса. И тот не выдерживал ее взгляда, отворачивался, ерзал в кресле, потом подходил к ней, шептал на ухо, что не надо так волноваться, все пока идет хорошо, все пока в порядке.
Но он и сам волновался, сообразив, что они опять промазали, опять что‑то не сработало в корректирующем координаторе пространств, и они угодили не в то место, куда планировали заранее.
* * *
Дик очнулся от жары, от дурманящей духоты. Пот заливал глаза, волосы на лбу слиплись. Он снова посмотрел вперед через прицельную планку пулемета на этих озверелых солдат, вероятно, пьяных, на солдат какого‑то далекого прошлого, с которыми сражался где‑то сейчас и его далекий предок, лорд Ричардсон. Что это не Англия, он уже догадался, там нет такой жары, нет таких пустынь, там деревья, свежий, чистый и прозрачный воздух, там много цветов и розариев. Видимо, в результате случайных флуктуаций — от этого их ГМП не застрахован — он оказался где‑то совершенно в другом месте, возможно, в России или в Италии.
Вначале ему никак не хотелось стрелять в этих солдат, в этих, подобных тем обезьянкам в мундирчиках, что на игрушечном мосту у Хименса, дома, в кабинете, безмозглых и чем‑то напоминающих играющих в войну детишек. И он уже приподнялся из‑за мешков, выкрикнул им приветствие, но тут же схватился за плечо, оцарапанное пулей. И тут же кто‑то из тех, далеко что‑то швырнул в его сторону, и раздался взрыв рядом, подняв удушающую пыль, гарь. И он машинально упал, машинально повел в солдатиков каким‑то доисторическим пулеметом, машинально нажимая на спусковую скобу. И так же машинально и автоматически забухал пулемет, и солдатики вдруг начали валиться, будто наткнувшись на невидимую преграду.
Он никак не мог понять, почему это они так настойчиво прутся именно сюда, к нему, разве им мало вокруг места, кроме этой невысокой точки, обложенной мешками с песком. Еще он косился на араба, пытаясь не замечать того, словно тот тоже был неодушевленным, был тоже мешком.
Сдаваться в плен ему почему‑то опять же не хотелось. Он чувствовал каким‑то подсознанием, своими инстинктами, что убитые им солдаты пошли не в его пользу, что этого те, что лезут на эту высотку, ему не простят, а даже наоборот, могут запросто и пристрелить, и что будет сделано здесь же, в песках, без суда и следствия. И ни одного адвоката рядом нет. Он снова подумал, что лучше было бы сдаться там, в родном городе, в Нью‑Йорке, сдаться полиции, чем умирать здесь, среди каких‑то песков Италии или юга России, умирать от пуль этих подвыпивших головорезов.
И опять он поглядел искоса на араба. И теперь до него только дошло это несуразное сочетание — Россия и араб, Италия и араб. А что лежащий рядом голый человек был арабом, он почти и не сомневался, те же характерные черты, такой же нос и такие же губы. Копия мадам Нонг Ки, чуть изуродованная песками, жарой, пылью да еще чем‑то, какими то испытаниями, оставившими свои жесткие следы на этом грубом лице.
Дик припомнил, как он неожиданно оказался на этом месте, как навел страху на загорелого полуголого человека, раненого, стонавшего, но не выпускавшего из скрюченных рук гашетки пулемета. Но, увидев незнакомца, свалившегося к нему с неба, тот прохрипел: «О, аллах! Спасибо тебе!» — и, теряя уже сознание, указал Дику на пулемет, потом на зеленые бегущие к ним фигурки, и отпустил гашетку.
И вот уже почти двадцать минут он, магистр наук, мистер Ричардсон, потомственный лорд, тем только и занимается, что давит на гашетку, обливаясь потом, поругивая весьма сильно и где только он набрался таких нелитературных выражений — профессора и Волкера, не забывая, конечно, и Бранта Уордена. Он жмет на гашетку крупнокалиберного американского пулемета системы «Браунинг‑М2НВ», изредка высовываясь и что‑то крича тем, полупьяным идиотам, кретинам, безмозглым солдафонам. И они, эти тупицы, этот сброд, хотят взять его, хотят поиздеваться над ним, над лордом Ричардсоном, нет уж, на‑ка выкуси, а такого не бывать!
Дик опять быстро взглянул на стонущего араба. Кровь тонкой струйкой стекала у того с головы, пересекая щеку, капала на желтый, лежащий на песке, маскхалат. «Его нужно бы чем‑то перевязать, — дошло до Дика. — Но чем же его перевязать? — он соображал туго, голова трещала, как после выпитого пива на другой день. — Да, пива… Неплохо бы что‑нибудь выпить. Глоток бы воды сюда. Интересно, есть ли она у русского араба?…»
И его мысли будто передались арабу, тот приоткрыл глаза. Обломок бетона и мешок предохраняли его от пуль тех людишек, залегших в нескольких десятках метров. Араб попытался что‑то произнести по‑английски, но лишь бессвязное мычание вырвалось у него из глотки. Он опять потерял сознание.
Дик решил и себе малость отдохнуть, не должен же он из‑за этих зеленорубашечников так уставать. Нужно и осмотреться, природой полюбоваться, сделать кое‑какие выводы, все же он ученый, а не вымуштрованный дубоватый капрал. Шесть мешков с песком уложены неплохо. Пулемет, как было написано на табличке в музее истории в Нью‑Йорке, — последнее слово техники и военной мысли! Плевать бы я хотел на эту их военную мысль. Работает ритмично, в секунду выбрасывает дюжину маленьких свинцовых смертей. За арабом, за теми наваленными кучей мешками что‑то чернеет, никак вход в какой‑то бункер. Вот оно что! Бункер!.. Там, наверное, есть вода! Вот они почему сюда так рвутся! Но и мне бы она не помешала. Но не могу же я оставить без присмотра пулемет…
