бы открыть ее. В доме раздавались какие-то крики, в окнах метались отблески огня. На весёлую вечеринку это не было похоже. Я подошёл к окошку поближе и осторожно заглянул. В комнате царил полумрак, еле разгоняемый огоньками десятка свечей, стоящих на полу. Возле свечей темнели какие-то предметы, а между них стояла и, завывая, размахивала руками огромная туша Бориса. Я подошел к двери, она естественно была заперта. Было очень страшно. Темная фигура в полумраке комнаты внушала ужас. Других людей я не видел и не слышал. Законных оснований лезть ночью в дом к этому гражданину у меня не было, записью на диктофоне любой прокурор бы со смехом подтерся. Мне нужно была какая-то зацепка. Стараясь не шуметь, я пошел к другому окну, что бы рассмотреть, что творится в доме, и чуть не растянулся во весь рост, запнувшись о какой-то предмет. Я поднял его. Со старой тяжёлой доски меня смотрело прекрасный лик Богородицы Одигитрия. Очевидно, что это была та самая ценная икона, которую пыталась спасти мать Бориса. Вдруг я вспомнил старинный девиз русских, идущих на бой под такими же иконами: «Надеющиеся на Тебя, да не погибнем». Положив икону в папку с бумагами, я пристроил ее на приступку и вернулся к окну. Борис, к тому времени, уже присел на одно колена к одному из предметов на полу. К моему ужасу, в свете пламени свечей я разглядел, что это человек, а в руке Бориса зажат нож. Не раздумывая больше, я ударил стволом ружья в стекло, Борис от неожиданности и, к моему счастью, выпрямился во весь рост. Миг растерянности быстро прошел, на лице психа появилась обычная глумливая улыбочка, но в этот момент я выстрелил единственным патроном в мишень, в которую не мог промахнуться с такого расстояния. Чудовищный удар резиновой пули в упор унес Бориса в дальний угол комнаты, мне по ушам ударил панический вопль и плач. Матерясь, я полез в окно. Когда я с шумом шлепнулся на пол, чуть не угодив на одну из свечей, я, натурально, охренел. На полу была расчерчена пентаграмма, с свечами на лучах звезды, в лучах лежали пять тел, две какие-то девки, мать Бориса и две маленькие девочки. Все они, как коконом, были плотно перемотаны скотчем, и сейчас орали, как недорезанные. Точно, они же и есть недорезанные. И сейчас надо что-то делать, чтобы все закончилось хорошо. Борис тяжело ворочался в углу, пытаясь встать на подгибающие ноги, бабы орали, мои мысли в панике метались в голове. Я повернулся к Борису, картинно передернул цевье карабина, и вновь навел на него оружие. Дымящаяся гильза покатилась по полу. Но на Бориса мои манипуляции не произвели никакого впечатления. Он, поняв, что встать не может, кривясь от боли, ощупывал себя.
— Я крови не вижу, ты чем в меня стрелял, мент?
— Мне один умный человек предупредил, чтобы я в ближайшее время ни кого не убил. Стрелял я в тебя специальной резиновой пулей. А ты что, недоволен?
Осознав, что я говорю, Борис страшно закричал и ударил чёрными ножами, которые, как оказались, были всё время у него в руках, себя в живот крест на крест, а затем пополз в сторону пентаграммы, оставляя кровавые разводы на досках пола. Вид огромного мужика, который, как заведенный, выбрасывал вперед руки с зажатыми в них окровавленными лезвиями, с силой вгоняя их в пол, а потом рывками подтягивал свое тело вперед, к ножам, при этом басом завывая, что-то типа, «Бафонет, отец мой, я иду к тебе» было ужасен. Бабы на полу взвыли в два раза громче, хотя, казалось бы, громче уже невозможно. Боря неудержимо приближался к пентаграмме. Я вспомнил слова Людмилы, что мне нельзя проливать кровь, иначе будет что-то плохое. А кровь из Бориса текла ручьем. Когда Борису оставалось всего пару раз подтянуться на ножах, чтобы достичь края пентаграммы, я, перекинув карабин за спину, оббежал ползущее тело, и мужчину за ноги, потащил его обратно. Борис от неожиданности взвизгнул, попытался, изогнувшись назад, ударить меня по ступням ножом, но не преуспел в этом, только выронил один клинок. Я, как муравей, напрягая все силы, пер тушу Бориса, подальше от колдовского места. С трудом перетянув его через высокий порожек, затащил и бросил в сенях. Потом перепрыгнул через окончательно обессилившего Бориса.
— Повезло тебе, ментяра, если бы я до звезды дополз, и хоть капля крови лучи окропила, тут бы такое было.
— Но ты не дополз.
Борис заскрипел зубами, бессильно сжимая рукоять последнего ножа с черным лезвием.
— А ты, что, и мать готов был на алтаре зарезать, а, Боря?
— Да не мать она мне. Я в «крытке» сидел, ее сынок в камеру со мной попал, на меня он сильно лицом походил. Его на освидетельствование должны были отправить в «психушку», а мне пятнадцать лет суд отмерил. Я с ним судьбой то и поменялся. Сначала его конечно «кошмарить» долго пришлось, пока он на все не согласился, да «вертухая» деньгами зарядить, чтобы он отвернулся. А остальные «вертухаи» новенькие были, они ничего не поняли. Ну, вот так я и вышел через некоторое время на свободу. Но чувствую, не здесь мне жить должно. Ненавижу я вас, людишек. Не из этого мира я. Вот и попробовал уйти, если бы не ты, падла. И не лыбся, я скоро выйду, и тогда жди, я тебя найду.
— Договорились, Борис, я о тебе тоже не забуду.
— Не Борис я. Костей меня зовут. Запомни, как твою смерть зовут лютую и оглядывайся. Я же, когда первый раз вышел, бабу себе нашел, жил с ней пору месяцев. Ласковая была, любила меня. А потом мне в голову мысли пришли, что не человек я, что надо мне домой, в мой ад уходить. Я эту курицу с дочерью ее связал, печь посильнее затопил, да вьюшку плотненько закрыл, они и угорели. А мне мой отец потом объяснил, что вернуться я смогу, если кровь будет литься, чем больше, тем лучше. Если бы ты, тварь, хотя бы на пять минут, позже появился… Но ничего, жди, мы потом вместе с тобой и твоими близкими уйдем. Я то, домой, а вот тебя там не понравиться.
И понял я, по лихорадочному блеску глаз душегуба, что ничего еще не кончилось, что надо мне на Борю «сторожок» ставить, что бы обо всех изменениях в его судьбе, мне информация сразу приходила.
Потом приехали все, видно, мой водитель выстрел услышал, и вызвал подмогу. Меня, как водиться, отругали, что один полез, женщин и девочек освободили. Бориса, под конвоем, повезли в больницу, шить и лечить. Мать, вернее, теперь уже не мать, Бориса, вернее Кости, от радости, что этот монстр не сын ей, и что, если сын ее еще жив, возможно, скоро появиться дома, чуть не сошла от счастья с ума. Совала мне обратно свою икону и просто умоляла ее забрать себе. Короче, все закончилось хорошо. Ответственность за надлежащее Борино поведение я с себя снял, и смог вздохнуть от этого с большим облегчением. Не знаю, надолго ли.
Глава 4 Невыносимая жестокость.
Людмила Сомова.
Смешной, тёмно-коричневый щенок немецкой овчарки, забавно переваливаясь на толстых лапках, вбежал в комнату. Увидев незнакомого человека, он замер на месте, тревожно потянувшись в мою сторону своим чёрным носом. Я присела на диван, улыбнулась малышу и послала ему посыл, что он мне нравится. Настороженно втягивая воздух, щенок стал медленно приближаться ко мне. Подойдя, понюхал мои руки, а потом неуклюже шлепнулся на попу, и заглянул мне в глаза. Грустно — очаровательные карие глазки, не мигая, уставились мне в лицо. Пес пристально и с надеждой смотрел на меня, казалось, пытаясь проникнуть мне прямо в душу. Повинуясь внезапному порыву, я взяла его за торчащие, как у зайца длинные, уши и, приблизив свое лицо, ткнулась лбом в упругую шерстку. Лучше бы я этого не делала. Через миллион лет, прожив тысячу маленьких жизней, каждый раз в ужасе умирая, чтобы тут же почувствовать в своей груди окаменевшее сердце матери, раз за разом убивающей своих детей. Когда я очнулась, Николай с силой тряс меня за плечи, мое лицо жгло от текущих по щекам слез. С трудом я вырвалась из цепких рук вошедшего в раж мужика:
— Ты что делаешь? У меня же синяки будут!
— Это ты, что делаешь? Я тебя уже пять минут привести в чувства не могу.
— Что я делала?
— Я на кухне был, слышу, ты в голос рыдаешь. Прибежал, а ты Никсона держишь за уши,
