И слова угасали в табачной сладости её губ, глохли под барабанными ударами его сердца… и упругая маленькая грудь прижималась к его груди, будто хотела соединиться с ним в единое целое… И мулатка лежала на постели — неподвижно, на спине, широко распахнув глаза густо-табачного цвета, и — не дышала. И Пан, еще не веря себе, трогал девушка за плечо, теплое, живое, скользил ниже по руке, пытаясь нащупать пульс, спохватывался и прижимал пальцы к шее. Пульса не было. Но не было и ледяного, мертвого оцепенения в теле. Мулатка, казалось, просто спала, но при этом и не дышала…
…И уже в комнате, среди разбредающихся по темным уголкам гостей, Мила неожиданно сказала, что споет для одного очень интересного мужчины, непонятно как очутившегося в этом времени, их времени…
«…Вот идет за вагоном вагон
С мерным стуком по рельсовой стали.
Спецэтапом идет эшелон
С пересылки в таежные дали…»
И Пан не выдержал, подошел к ней сзади, крепко, будто боясь отпустить, обнял за талию, стараясь не мешать ловко перебирающим струны рукам, и даже чуть-чуть подпел вместе со всей компанией «не печалься, любимая!..»
А Мила, перебросив за спину гитару, снова обняла его за плечи, и они поцеловались.
… В углу, на маленьком журнальном столике среди хрустальных вазочек, пепельниц, безделушек, каких-то записочек, зачетки, валялся маленький старый календарик за прошлый год с яркой, броской надписью «30 лет Великой Победы», и странные даты под ней «1941–1945»… Пан еще раз пригляделся, но календарик не исчез и цифры эти — невообразимые, страшные, суровые, горели на нем алыми. кровавыми символами…
«Мне этот бой не забыть никогда, Кровью пропитан воздух, А с небосклона бесшумным дождем, Падали зведы…»
И метались в голове строчки, никогда не слыханные или давно забытые… и металось пламя свечи… и сдавливали его плечи узкие, сильные ладошки Милы…
Она отстранилась, легко спрыгнула с его колен… «Ты где-то далеко, Сережа, — сказала серьезно, — срочно надо выпить…» И они нашли на кухне, под столом, едва початую «бомбу» с розоватым, терпким напитком. Мила скривилась: «Вермутень… но все равно, если я не выпью, сойду с тобой с ума…» И розовая жидкость окрасила стаканы. Гулкими глотками Мила выпила вино и потащила из брошенной на стол пачки очередную сигарету, а Пан достал из кармана портсигар… «Какая интересная вещь, — сказала Мила, — откуда у тебя?» Пан хлопнул металлической крышкой, доставая папироску, обстучал о тыльную сторону ладони мундштук… «Сделали», — ответил коротко. Механики в батальоне обеспечивали такими вот портсигарами всех желающих, а каждый новичок считал своим долгом первым делом обзавестись именно таким, с гвардейским значком на крышке и простой незамысловатой надписью «Шестой штурмовой батальон». И — год изготовления. В батальоне было несколько ветеранов с еще довоенными датами на портсигарах. «Это твоего отца? — заметив дату, спросила Мила. — Наследство?» Пан промолчал. А что сказать? Что это его вещь, сделанная только для него в тот год, когда девчонка еще не родилась?
«Не молчи, Сережа, — попросила она. — Хочешь, сейчас народ разойдется, я тебе еще спою? Тебе нравится? нравится то, что я пою?» «И как поешь — тоже», — улыбнулся Пан. «Тогда — наливай еще», — Мила подставила под розовую струю стакан.
В комнате, а потом и в маленькой — не развернуться — прихожей, зашумели, затолкались, переговариваясь, собирающиеся домой друзья и подруги. Ленка чуть растерянно ходила туда-сюда, провожая, получая свою долю комплиментов, как было весело, интересно… и как хорошо было бы собираться почаще… и кого-то уже без уговоров уводили под руки, толкуя, что, мол, на улице освежится и придет в себя, но не бросать же его здесь… и кто-то договаривался с кем-то продолжить праздник жизни в ближайшем открытом кафе или просто рвануть в центр, что бы побродить по Александровскому Саду…
И они остались в комнате одни, хозяйка гремела на кухне посудой, иной раз заглядывая к ним, что бы прибрать что-то со стола, или вынести пустые бутылки из угла комнаты, но совершенно не мешая.
А Мила сжимала гриф гитары… «Мне кажется, что ты из того времени, когда не пели наших песен, — говорила она, прильнув к плечу Пана. — Тогда пели другие, на другом языке… я могу только представить — какие… и примерно попробовать…»
«…Пусть я погиб под Ахероном
И кровь моя досталась псам -
Орел Шестого легиона, Орел Шестого легиона
Все так же рвется к небесам.
Орел Шестого легиона, Орел Шестого легиона
Все так же рвется к небесам…»
Пан непроизвольно включился в музыку, резкими ударами пальцев по столу отбивая маршевый ритм, и уже звучал в его ушах не шестой легион, а шестой батальон…
«…Под палестинским знойным небом
В сирийских шумных городах
Манипул римских топот мерный,
Калиг солдатских топот мерный
Заставит дрогнуть дух врага…»
«А я не был в Сирии, Успенский рассказывал, как там боялись шестого батальона. Сначала — британцы, но они были чужими на чужой земле, а потом… Там, на Востоке, уважают только силу и беспощадность, там не умеют искренне дружить и доверять, там умеют бояться и проливать кровь тех, кто слабее. А мы оказались сильнее. Сильнее настольно, что нас начали бояться…»
Никто из бойцов не был садистом или палачом по призванию, в душе, но каждый понимал, что только напугав врага можно спасти и себя, и своих друзей. И если был приказ — оставить после себя выжженную землю, то на этой земле лет десять уже ничего не могло родиться, а целые поселки превращались в дымящиеся развалины, в которых не выживали даже крысы. И тогда рождались страшные легенды о беспощадности шестого батальона, а людях, которых не удержать, даже выставив перед собой «живой щит» из женщин и детей, потому что штурмовики не имели права щадить никого. И через два месяца такие щиты выставлять перестали, потому что бойцы не трогали тех, кто не стрелял в них, не резал сонных, не подсыпал в колодезную воду яды…
И потом, за океаном, когда они до конца не верили, что мы придем, смеялись над русским медведем и — проиграли в своем самодовольстве, в глупости, если верить которой, осел, груженый золотом, может взять осажденный город. Кому нужно это золото, если в тебя летят десятки тонн стали, тротила, свинца, невыгоревшего до конца реактивного горючего?
Золото, говорят, хорошо в локационных станциях, в эхолотах подводных лодок, в приборах точного наведения ракет. А для жизни нужно так мало, что даже становится иногда смешно…
Хлеб, вода, немного одежды на всякий сезон, да еще, что бы боеприпасы не кончались, что бы кто-то прикрывал тебя слева и справа, что бы не волноваться за тыл… Мы все равно не проживем больше, чем нам отмеряно кем-то и когда-то, никто все равно не съест в один присест сто килограммов икры или десяток здоровенных осетров.
