Она просмотрела кассеты на полочке, достала все, принялась читать имена исполнителей и бросать через плечо на заднее сиденье, про себя поругиваясь на тему того, какая же все это лажа и почему бы мне не завести хорошую музыку. Это выглядело занятно и нравилось мне ничуть не меньше, чем самой Ниччи. Она выкинула назад почти все кассеты, но решила под конец, что одна сгодится.
— Ага! — торжествующе воскликнула она. — Вот это другое дело!
И сунула кассету в магнитофон.
Ее избранником оказался Гарри Глиттер. Я снова взглянул на нее и рассмеялся. Конечно же, она права. Возвращаться в прошлое нужно под соответствующую музыку. И под аккомпанемент «Рок-н-ролл, часть I» мы съехали с автострады и понеслись по длинной прямой дороге А по направлению к моему детству. Ностальгию вызывали практически все встречавшиеся нам по пути названия.
— Ты был счастлив в детстве, да? — спросила Ниччи.
Я кивнул. Но вспоминал я его не только с удовольствием, но и с грустью. Даже путь в машине с Ниччи был окрашен грустью. Конечно же, я надеялся, что после уик-энда что-то изменится.
Я не собирался откладывать посещение Карасевого омута на потом, ведь вечер только начинался. Но для начала я хотел прокатиться по городу и окрестностям в поисках напоминаний о прошлом. Само собой, подобная поездка может прийтись по вкусу только тому, кто жил здесь, но все же Ниччи настояла на том, чтобы ехать со мной.
Мы катили мимо железнодорожных складов, где я любил лазить по старым поездам и украдкой пробирался в депо, чтобы посмотреть на локомотивы. Другие ребята снимали номера с сидений, а мне просто нравилось бывать здесь и дышать воздухом, пропитанным запахами дизельного топлива и машинного масла, смотреть на перепачканные лица механиков, работающих в смотровой яме. Нравился хруст щебенки между путями. Меня поймет каждый, кто когда-нибудь внимательно рассматривал поезд. Под железнодорожными навесами притаилась романтика. На одну-две минуты мы припарковались возле депо, и Ниччи, болтая ногами, устроилась на капоте, а я глазел через забор, который так часто перемахивал в детстве. Мне был знаком угол крытого навеса и рисунок убегающих вдаль рельсов. Наверное, рядом с главными путями стояли знакомые мне с детства старые дизели.
Мы поехали дальше, остановились рядом с моей старой школой и смотрели на мальчишек, играющих в крикет перед главным корпусом.
— Что-то чересчур роскошно, а? — нахмурившись, проговорила Ниччи. — Уж не был ли ты, часом, этаким маленьким напыщенным мерзавцем?
Я улыбнулся ей, и она в знак изумления подняла брови совсем так же, как сделала бы это Кэти. Порой она напоминала мне Кэти. Кто знает, может, в самом деле всю жизнь ищешь какого-то определенного человека, чью фотографию видел еще до рождения, и оттого все партнеры получаются похожи. Ниччи потоньше Кэти, да и вообще они совсем разные, вот только выражения лица порой бывают похожи, изгиб бровей например.
— Я ведь не расстроила тебя, нет? — взволнованно спросила она.
— Нет, конечно же нет. Извини, я просто витал в облаках. Потому что увидел свою старую школу. Я любил ее.
Я старательно избегал разговоров о Кэти. Нет ничего хуже, чем говорить о прежней подруге с теперешней девушкой. Она сделает вид, что ей все равно, но на самом деле это не так. Да кому такое понравится?
Ниччи обняла меня, и я попытался ей улыбнуться. Все, хватит думать о Кэти. Она осталась в прошлом. Говорят, что первая любовь оставляет неизгладимое впечатление, может, так и есть. Но целью путешествия на север было как раз забыть Кэти.
Мы с Ниччи тронулись прочь от школы, но я все равно думал о прежней подруге. Десять лет назад я еще не водил машину, и если мы с Кэти собирались куда-нибудь, то брали велосипеды или садились на поезд. Несколько раз мы ездили на пикники в отдаленные парки, провели незабываемый день среди дюн Формби и пару раз наведывались к Карасевому омуту.
Впервые я столкнулся с Кэти, когда нам было по пятнадцать. На том же автобусе, что и я, в школу ездило много девочек, но безумно мечтал я лишь о ней. Впрочем, нравились мне все девочки в общем — даже те, которые нравиться не могли вовсе но причине немытых волос или изрядной толщины, — но только при виде Кэти сердце мое принималось учащенно биться, а во рту становилось сухо. Из-за нее я демонстративно разворачивал громадные страницы еженедельника «Новый музыкальный экспресс», воображая, что смотрюсь круто. Я проверял, чтобы узел галстука никогда не был около шеи, а воротничок рубашки — всегда расстегнут. Несмотря на все ухищрения выглядеть стильно, смелости заговорить с ней или пригласить на свидание мне не хватало, поэтому однажды я написал записку и положил на ее сиденье в автобусе. Я написал что-то вроде: «Хочешь прокатиться на катере? Я возьму билеты».
Когда Кэти села в автобус, ее только что вымытые волосы сияли в лучах весеннего солнца и выглядела она, как всегда, прекрасно. Ей только сравнялось пятнадцать, но для меня она казалась настоящей женщиной, таинственной и обольстительной, а школьная форма бордового и синего цвета скрывала тело, страстным мечтам о котором я предавался каждую ночь. Кэти взяла записку, села и прочла ее. Вместо того чтобы тут же начать озираться по сторонам в поисках автора, она стала смотреть в окно. Когда же она спокойно осмотрелась, то встретила мой взгляд, и мы впервые посмотрели друг другу в глаза. На следующей остановке вошли ее друзья, и оставшийся до школы путь я провел в муках неведения. Когда они все вместе собрались выходить из автобуса, Кэти даже не взглянула на меня, сложенную записку передала мне ее подруга. И даже чуть улыбнулась.
Отказ был весьма обнадеживающий. Не потому, что девушка намекала на возможность в будущем передумать, просто тон записки оказался душевным. Она не стала издеваться, как сделали бы на ее месте другие. И вообще была на высоте. «Спасибо большое», но не «спасибо тебе». «Думаю, мне следует сказать, — писала Кэти, — что я уже кое с кем встречаюсь на протяжении двух месяцев». Я тут же представил себе его — выше и смуглее меня, с чистой кожей и глубоким голосом. Вероятно, живет он в фешенебельном южном пригороде и может позволить себе водить девушку куда вздумается. Конечно же, он порядочная сволочь: не готовится к экзаменам, не страдает от респираторных заболеваний, может, даже покуривает косяки и примеряет дома перед зеркалом нацистскую форму.
Не столь важно то, что я получил отпор, ведь теперь у меня был лист бумаги с написанными ею словами. Многие месяцы я носил записку с собой, вынимал на школьных собраниях и изучал каждый завиток подписи, проводил по оборотной стороне листка, где бумага продавилась под острием шариковой ручки — той самой ручки, которую она сжимала в руке. Мой одноклассник Эндрю Розмарин считал, что нет ничего величественнее неразделенной любви. Несколько недель подряд я пытался в это поверить.
