Даниэль глянула в спину удалившегося слуги, высвободила руку из-под локтя сигийца, вручила менталисту пустой фужер и бесцеремонно забрала полный.
— Вы, — распорядилась чародейка, — будете фланировать, заводить знакомства, улыбаться… я сказала, улыбаться. Хотя, нет, — решила Даниэль, повернувшись к Райнхарду, — пожалуй, вам, мсье Фремд, строгость больше к лицу. А я, — она культурно отпила шампанского, — пока перетанцую со всеми, с кем только можно, напьюсь, а потом начну приставать ко всем на людях.
— Мы поменялись местами? — изогнул бровь Гаспар.
Даниэль пожала плечами.
— Должна же я иногда получать от нашей работы хоть какое-то удовольствие.
***
Бруно выпустил в потолок густое облако дыма и выразительно вздохнул, задумчиво изучая огонек сигары в пальцах. Вздохи за подходящее к концу лето плотно вошли в его перевернутую с ног на голову жизнь. Маэстро отчаянно поскребся за ухом и снова от души вздохнул, остро чувствуя потребность поговорить, а потенциальный собеседник не очень стремился к обмену словами. Бруно все понимал — на его месте Маэстро тоже не горел бы желанием сотрясать воздух.
— Ну и ночка… да? — неловко пробормотал он.
Собеседник не ответил и не пошевелился. Бруно несколько раз затянулся и чуть не закашлялся, слишком уж хватанув от жадности горького дыма. Он стряхнул пепел на пол, проделал в темноте пару размашистых движений, любуясь растягивающимся красным огоньком сигары.
— Ну да, понимаю, — потянул носом Маэстро, выпустив дым. — Я тебе не нравлюсь. Оно-то понятное дело: я бы тоже себе не нравился, сиди взамест тебя.
Собеседник высокомерно промолчал, не соизволив даже глянуть на Бруно.
Бруно начинало это злить.
— Я так-то с тобой говорю, ага, — зажав сигару в зубах, окликнул он, — а ты, как мудак, сидишь. Ты смотри у меня! Сегодня я — начальник, ты — говно, понял? — Бруно для убедительности потряс лежавшим на коленях пистолетом.
Собеседник на угрозу не отреагировал. Наверно, понимал, что Маэстро все равно стрелять не станет.
Повисла напряженная пауза, которой Бруно не выдержал, махнул рукой и положил пистолет обратно на колени.
— Ну че ты хочешь, а? — сдался он. — Чтоб я повинился? А вот не буду! — упрямо выпятил губу Бруно. — Не один ты такой несчастный! Я тута тоже не от жизни хорошей сижу.
Маэстро не дождался никакой реакции. Высокомерное молчание почему-то перестало злить — вызвало обиду. И зависть такой железной выдержке.
— Я, знаешь ли, не сам на это подписался, — шмыгнул носом Бруно, катая окурок сигары в пальцах. — Меня за шкирку притащили, как кошака обоссавшегося. Меня вообще тут быть не должно!
Он со злости бросил окурок на пол, рассыпав по доскам быстро гаснущие искры.
— Два! — воскликнул Бруно, показывая в темноту три пальца. — Два сраных месяца назад я жил и в хуй не дул! С утра выпил, вечером закусил — красота-сказка! А потом встретился мне один полудурок…
Бруно вздохнул, остывая от вспышки праведного гнева, почесался за ухом, задавил носком туфли окурок.
— Хотя я уж не знаю, кто из нас полудурок, — сказал Маэстро спокойнее. — Да не в том суть, понимаешь? Возился с ним, как с дитем малым…
Собеседник стоически молчал. Бруно уже не обращал внимания. Покорный, молчаливый слушатель вполне устраивал его.
— Ну вот смотри, — Маэстро даже оживился и принялся загибать пальцы, — корешей я всех растерял, с крышей он меня рассорил, в криминал втянул, да в такой, что мою рожу уже в охранке знают и хотят много о чем спросить известно где, понимаешь, нет? Меня из-за него пинали, — Бруно начал загибать пальцы по новой, — шпыняли, гоняли, жгли, в плен брали, пытали, давеча вообще на куски порвало и обратно кое-как сляпало, даром не ебали только! В меня стреляли, я стрелял, башку мне отбили так… еще немного — дураком останусь. Не то чтоб я до того дураком не был, — пристыженно добавил Бруно, — но все равно, понимаешь, обидно. И знаешь, чем он мне за все это отплатил, а? Ну подумай.
Слушатель молчал, наверно, думал, но слишком долго — Бруно не вытерпел.
— Что? Нет идей? — усмехнулся он. — А я те скажу: с бабой на вечеринке водку жрет и развлекается! Как тебе, а? А я туточки, с тобой сижу, ага. Я ж его в люди, считай, вывел, — возмущенно потряс пальцем Бруно, — но только замаячила бабья жопка — пиздуй-ка ты, Бруно, и нахуй ты больше не нужон! А ты еще на меня обижаешься, — выразительно вздохнул Маэстро и поскреб волосы обеими руками. — Вот справедливо это, как думаешь, нет? Ну скажи уж! — с упреком потребовал он.
Слушатель так ничего и не сказал. Может, и хотел бы поддержать этот разговор и наверняка поделился бы своими мыслями о справедливости и бабьих жопках, если бы вот уже полчаса как не был абсолютно полностью и совершенно мертвым.
***
Капитан Вальтер Цамм шел за комендантом форта «Зеевахт». Он не понимал, что происходит, но, как любой исполнительный офицер, не задавал вопросов и молча подчинялся приказу.
Все началось с того, что комендант прибыл в форт к десяти вечера, хотя сегодня ему надлежало отсутствовать, а на дежурстве находился заместитель — полковник Бегренц. Но комендант приехал, вел себя странно, как будто не в себе был, собрал нескольких офицеров у себя в кабинете и около часа проводил совещание, после которого господа выходили с крайне растерянным, потерянным и испуганным видом. А хэрр полковник так и вовсе выкатился из кабинета белый, как полотно и держась за сердце. Пришлось будить фельдшера, прибежавшего с бутылкой нашатыря.
После устроенного за какие-то грехи разноса комендант вызвал к себе Цамма и вел себя еще страннее. Долго разговаривал об офицерской чести и верности Империи в тяжелые для нее времена, затем принялся нахваливать Цамма как образцового офицера чуть ли не всей имперской армии, незаслуженно обделенного майорскими эполетами, а то и полковничьими. Капитан слушал, стоя по стойке «смирно», и не понимал: о нем ли говорит комендант, а если о нем, тот ли это комендант вообще. У него было прозвище «Шпицрутен», что красноречиво намекало на его отношение к поощрениям, даже словесным. И Цамм даже засомневался бы, если бы не одно «но»: у коменданта частенько спазматически дергалось правое плечо и шея — последствия тяжелого ранения, полученного еще в последнюю кабирскую войну. Дергало его, особенно в приступах гнева так, что страшно делалось — не поломает ли Эксцелленхэрра коменданта до смерти. Того, который ходил по комнате, распаляясь красноречием, дергало, и еще как.
Потом Шпицрутен заявил о каком-то чрезвычайно важном приказе и потребовал от Цамма клятву беспрекословно подчиниться и ни при каких условиях не открывать рта, даже под пытками. В принципе капитан обошелся бы и без нагнетания секретности, но раз начальство требует, капитан Цамм поклялся на Артэме да под очами самого кайзера, чей портрет висел в кабинете.
Затем Шпицрутен вызвал все еще смятенного и растерянного интенданта форта и объявил, что желает устроить инспекцию в пороховом погребе. И это когда время к полуночи подходило. Интендант вместо того, чтобы ткнуть самодура в абзац устава, смиренно стоял, понурив голову, и отирал мокрую и блестящую от холодного пота лысину.
Таким составом они и подошли к воротам погреба. Интендант дрожащими руками вскрыл замок, а комендант наказал Цамму стоять на часах, бдеть и никого не впускать и не выпускать из-за ворот, даже его, коменданта, даже под страхом всех кар земных и господних. Капитан ничего не понял, но приказ есть приказ. Правда, как будет выполнять такой строгий приказ без оружия, Цамм не имел ни малейшего представления, однако отрапортовал «Jawohl, Herr Kommandant» и занял пост. А Шпицрутен с интендантом исчезли за воротами.
Капитан исправно простоял около четверти часа, как новобранец в первом карауле у полкового знамени, пока не почувствовал запах дыма. Цамм поводил носом в ночном воздухе, тщательно принюхался и, хоть был по натуре не из пугливых, почувствовал, как зад потеет. Потому что безошибочно определил и почти сразу увидел, что дымом тянет из порохового погреба.
