Но никто из них не предполагал, что Флавио окажется фехтовальщиком. Это искусство в эти годы вообще-то не приветствовалось, считалось светским мастерством хлыщей, а не военным ремеслом. Однако это трудно было поставить в упрек Соларентани, — он и не был военным.
Шут не сводил глаз с секундантов, но временами, поднимая фламберг, в его зеркальном отражении наблюдал за ходом поединка. Соларентани меж тем окончательно измотал Монтальдо, сказывалась разница в возрасте, Ипполито явно устал и был на пределе сил, часто спотыкался, пот заливал его лоб и, стекая на глаза, слепил. Он почти не видел соперника. При этом ему не удалось нанести ни одного удара, и все заметили, что сам Флавио только парирует удары мессира Ипполито, но не нападает. Монтальдо, взбешенный неудачей, снова ринулся на Соларентани, но споткнулся о камень и выронил дагу. Кинжал отлетел в сторону и исчез в провалах между камнями. Флавио, резко свернув плащ вокруг руки, ждал в стороне, когда противник поднимется.
Трудно было увидеть в этом благородство. Позволить упавшему встать, поднять выбитую шпагу — подобные поступки воспринимались как новое оскорбление. Монтальдо был в ярости, но поднявшись, пошатнулся — силы отказывали ему. Развернув соперника против солнца, Соларентани резким движением загнал свою тяжёлую шпагу в дюймовое отверстие рукоятки шпаги противника, резко опустившись на колени, столь же резко вскочил и, изогнувшись под своей рукой, вывернул шпагу из ослабевших рук мессира Ипполито.
Песте, заметив выражение лиц секундантов и снова взглянув в отражение фламберга, поднялся и обернулся. По его бледному лицу промелькнула болезненная гримаса. Даноли видел, что он раздражен происходящим. Ипполито медленно опускался на колени в пыль. На его лицо было страшно смотреть. Проиграть и остаться в живых — худшего позора не было. Проиграть щенку — это был двойной позор, но было и иное, что жгло нестерпимой обидой — он не был отомщён. Наказанием ему, проигравшему, была не смерть, а потеря чести.
Соларентани стоял над противником, явно не собираясь добивать безоружного, и само это дарование жизни было ещё одним, самым изощрённым унижением, любой человек чести предпочёл умереть, нежели быть так облагодетельствованным. Мука исказила лицо Ипполито Монтальдо, Фаттинанти смотрел на него с жалостью, Сантуччи озирал восторженным взглядом молодого Соларентани, а Валерани молчал, уставившись в землю.
Тут победитель, отстегнув плащ и перекинув его через седло, поймав горящий взгляд шута, подошёл к Ипполито и опустился рядом в пыль на колени.
— Теперь, я полагаю, вы выслушаете меня, мессир Ипполито, — тихо проговорил он. — Я подлинно виновен перед вами. Но виновен только дурным умыслом, а не деянием. Я допустил, и в том моя самая страшная вина, чтобы блудный помысел проник в душу и я не отринул его. Я искал внимания вашей жены и дьявольским промышлением почти добился своего. Я далеко зашёл, очень далеко, и не хочу лгать, что остановился сам. Мне это было уже не под силу. Меня остановил Бог. С моей шеи соскользнул крест — расстегнулась цепь, которая была на мне со дня крещения. Сердце моё оледенело, я понял, что Бог отрекается от меня, ибо я забыл о Нём… Дьявольское искушение ушло. Я понял, что творю непотребное, ваша супруга видела, что со мной, и тоже сказала, что мы не должны… это дьявол…. Я уже уходил и ушёл бы через дверь, но тут вернулись вы, — и я вынужден был… Но поверьте, я не согрешил перед вами.
Ипполито слушал Соларентани, закрыв глаза и тяжело дыша, потом поднял на него больные глаза.
— Но двери-то спальни тебе открыла Джованна? Она влюбилась в тебя? Или ты совратил её?
Соларентани съежился и пожал плечами.
— Если огонь и солома оказываются рядом — солома загорится. Кто виноват — солома или огонь? Не было бы огня — солома бы не вспыхнула, не было бы соломы — огонь погас бы. Я искушаюсь любым хорошеньким личиком, плоть тяготит меня. Искушения всё тяжелее. Но, что я говорю, безумный? Я должен устоять. Простите же меня. Простите и супругу — она на минуту поддалась искушению, но тоже устояла. Цена устоявшего стократ выше неискушавшегося, она предана вам. — Флавио на глазах секундантов склонился к руке соперника и поцеловал её. — Я наложил на себя епитимью, посадил себя на хлеб и воду, — он жалобно улыбнулся, — правда, толку нет, плоть всё равно беснуется. Молитесь обо мне, грешном.
Монтальдо, опершись о камень, медленно поднялся, взглянул сверху на Соларентани. Неожиданно усмехнулся.
— Кто учил тебя фехтовать?
Флавио смутился.
— …Один… приятель… Он сказал, что в память о моём отце не даст мне быть прихлопнутым как муха, — Соларентани отдал шпагу Монтальдо, а после, сбегав к уступу и найдя дагу, вернул её Ипполито.
Монтальдо полегчало. Мальчишка снял тяжесть с его души покаянием и загладил позор своим смирением. Он вздохнул и пошёл к лошадям. За ним потянулись и секунданты, откровенно ошарашенные поведением мальчишки, во прахе лобызавшего руки поверженного им.
…Едва они исчезли за поворотом, Даноли приблизился к Флавио и его приятелю. Сейчас, когда соперники уехали, молодой Соларентани совсем не пытался корчить из себя героя, он оперся головой о седло и, глядя на распухшую ладонь и потирая шею, стонал.
— Боже, как всё болит…
Песте тем временем снял шутовской колпак с золотыми бубенцами, обнажив жесткие чёрные волосы, рассыпавшиеся по плечам, он смотрел на самого Альдобрандо и задумчиво тёр лоб, о чём-то размышляя. Шут не сказал Соларентани ни слова, но граф вдруг отчетливо понял, что он и есть тот «приятель», что учил Флавио фехтованию. Но Чума казался абсолютно равнодушным к исходу поединка, он не глядел на Флавио, но продолжал внимательно изучать самого Даноли. Альдобрандо неожиданно невесть как постиг, что нравится этому человеку, и, хоть его самого теперь ничего не удерживало здесь, тоже не хотел уходить. Ему показалось, что он не должен разлучаться с этим человеком в чёрном, чье имя столь болезненно отдавалось в душе Даноли. Он ушел от чумы и пришел к Чуме? И, тем не менее, уходить не хотел.
Даноли поклонился придворным.
— Я граф Альдобрандо ди Даноли. Если вы в замок, господа, не будете ли вы любезны сказать, там ли герцог?
Песте бросил на него участливый взгляд чёрных глаз и кивнул. С этим человеком Альдобрандо раньше при дворе не встречался. За последние годы многое изменилось. Тут стонущий Соларентани расслышал вопрос графа.
— Герцог в замке, но у него папский викарий. Он уедет только в субботу…
Даноли поморщился. Теперь он понял, почему сенешаль и референдарий смогли безнаказанно отлучиться из дворца, но это означало, что на ближайший вечер ему придётся где-то устроиться — глупо и думать прервать визит такого гостя. Альдобрандо осведомился, в замке ли его старый друг Джанфранко Джанино, библиотекарь герцога? Увы, вздохнул Соларентани, по-прежнему потирая шею. «Он сильно болел прошлой зимой, и не поднялся».
