Рубайло рухнул, как набитый сеном мешок. Протяжно завопил Печерников, и у Бабаева отметилось: громко кричит! Ранен, но жив. Он лягнул Ахматского, задвигая его поглубже под машину, прицелился и нажал на спуск. Из джипа вывалился автоматчик. На его груди расплывалось багровое пятно.
Стреляли, должно быть, секунды две или три. Прячась за колесом и прикрывая Ахматского, Али Саргонович сжимал бесполезный пистолет и что редко с ним случлось – молился. Не жизни просил, не пощады, а чуда чтоб обернулось изделие ПД-1, однозарядное и гладкоствольное, в «гюрзу», «кипарис» или, на худой конец, в «беретту». Но не бывает таких чудес! Не бывает, кого ни проси, Аллаха, Будду или Иегову…
Затем над его головой раздался грохот, и джип – тот, что слева – подпрыгнул, будто всадили в него снаряд из гаубицы. Грохнуло снова, и этот выстрел попал в бензобак; столбом взметнулось пламя, полетели обломки, кто-то заорал от боли и ужаса, и две фигуры в пылающей одежде поползли от адского костра. Бах, бах, бах! – и второй джип взлетел на воздух. Бах-бабах! – и горящие люди замерли. Вместо голов – кровавая каша, куртки тлеют, рыжие язычки огня весело отплясывают на плечах и спинах…
В обойме «громобоя» семь патронов, кончилась стрельба, подумал Бабаев и вылез из-под машины. Присел на корточки, протянул руку и помог выбраться доктору Михал Сергеичу. Тот был слегка ошеломлен. Протер очки, водрузил на нос и осведомился:
– Налет пришельцев с Сириуса?
– Нет, дорогой, эти из другого места. – Бабаев выпрямился и крикнул: – Табиб! Валера! Ты цел?
– Цел, Али Саргонович. – Калитин поднялся из кустов метрах в пяти от площадки. – У меня реакция хорошая. Жаль, пистолета нет. А вы, кстати, обещали!
– Будет, раз обещано, – буркнул Бабаев, вспоминая, что Калитин не только врач, но офицер морской пехоты и мастер биатлона. – Рубайло, похоже, мертв. Проверь и займись Печерниковым, табиб – он кричал, думаю ранен. И на рубайлова водителя взгляни, не пострадал ли… Где наш регистратор?
– Тут я. – Мурашкин вылез из-за багажника «тойоты», поднял камеру и с невозмутимым видом сообщил: – Все зафиксировано. Теперь сниму крупным планом. Для нашего отдела и для милиции.
– Вызывай их. Еще «скорую» зови и пожарных. – Бабаев на секунду призадумался. – Только, Мурашкин, требуй, чтобы из милиции солидный чин приехал, не кто-нибудь из лейтенантов. Майор, а лучше – полковник! Депутат я или не депутат? – С этими словами он распахнул дверцу «тойоты», наткнулся на ствол огромного ружья и буркнул: – Молодец, Гутытку! Бейбарс! Абулфатх [69]! Ну, вылезай, вылезай, народ должен видеть своего героя… Вылезай, говорю! Что сидишь?
– Ружье заряжаю, – ответил Гут. – Дед учил: дохлый волк – все равно волк. – Щелкнул затвор. Гутытку вылез, баюкая «громобой» в руках словно любимое дитя, огляделся, приосанился и заявил: – Эх, Леночка меня не видит… Мало-мало жаль!
– Я ей расскажу, – пообещал Бабаев и направился к покойникам. Гутытку и Ахматский шли за ним.
Зрелище было жуткое, а запах – и того хуже. Машины догорали, и в одной из них виднелись среди закопченых рваных обломков почернелые трупы. Этим троим выбраться не удалось, и пламя, пожрав одежду и кожу, лениво облизывало мертвецов, словно подготавливая их к кремации. Двое, которых добил Гутытку, обгорели меньше, а потому выглядели еще ужаснее: спины прожжены до ребер, по краям огромных ран запеклась обугленная плоть, осколки черепных костей плавают в кровавой луже. До убитого Бабаевым огонь не добрался; этот лежал на боку, раскрыв рот в предсмертной конвульсии.
Бабаев наклонился над ним, морщась от мерзких запахов.
– Вроде знакомый хадидж… Точно! Узнаешь?
– Его Коляном звали, – подтвердил Гутытку. – А другой нам не представился, но кричал много и грозил, пугал двумя кадыками. Теперь, должно быть, на чертей орет.
– Это как понимать? – спросил доктор Михал Сергеич – похоже, пробудился у него научный интерес. – Что за коляны? Что за кадыки?
– Арбатские бандиты, калантар. Подставил нас кто-то под пули. А кто, я кажется знаю. – Бабаев повернулся к опушке, где Калитин бинтовал Печерникову ногу. – Ну, Аллах знает, что послать шакалу, а что – льву!
Пронзительный вопль сирены долетел с шоссе. Мигали синие огни, мигали красные, визжали шины, спешили милиция, медики, пожарные… Над прогалиной тянуло смрадом, и поднимался к небу сизый дым. По щеке гангстера Коляна ползла вялая осенняя муха. В десятке шагов от него застыл депутат Левон Макарович Рубайло. Смерть стерла признаки возраста, и лица у них были как у братьев-близнецов. Сегодня им обоим выпала непруха… А при ином раскладе не исключалось, что Колян когда-нибудь тоже стал бы депутатом.
* * *
Только в полдень, когда закончили с формальностями и приехала труповозка, чтобы забрать убитых, Бабаев, Ахматский и Калитин уселись в машину и покинули залитый кровью, усыпанный обломками пятачок. Погода стояла солнечная, ясная, на небе – облачка, березы, клены и дубы красуются осенним убранством, сосны – точно золотые колонны в сказочном храме… Но на душе у всех четверых было тяжело. Гутытку, выбираясь из лабиринта аллей и дорожек, помалкивал, Калитин возился со своим саквояжем, проверяя, чего туда нужно доложить, и шептал недовольно, что ни бинтов, ни ваты, ни успокоительного не осталось. Бабаев, сидевший на заднем сиденьи с Ахматским, держал на коленях шкатулку с оружием и думал, как не повезло Рубайло – мог ведь пасть от честной руки, а убили его мерзавцы-отморозки. Физик Михал Сергеич смежил веки и задремал; вероятно, для его возраста и интеллигентных занятий впечатления были слишком сильные.
Наконец Бабаев нарушил молчание:
– Как себя чувствуешь, калантар? Сердце не прихватывает?
– Нет. – Глаза Ахматского раскрылись. – Я, Али, прожил жизнь, но к оружию не прикасался, не воевал и в армии не служил. Университет, аспирантура, диссертация, другая диссертация и работа, работа… так все и катится… Жизнь вроде бы мирная, благополучная, но было в ней столько всякого! Были друзья, бежавшие в Израиль, и партийные чистки, были смерти и самоубийства в девяностых, когда наука развалилась, было презрение детей – что ж ты, отец, на хлеб заработать не можешь… В общем, я закаленный человек. – Он вздохнул и добавил: – Знаете, что оказалось самым страшным? Зависть! Я думаю, от этой черной зависти и рухнула наша страна. Завистники – репеллент от умных и талантливых, а без ума и таланта разве выстоишь? Проклятая трость Фрасибула… сколько умных голов снесли, сколько талантов сгноили…
– Трость? – переспросил Али Саргонович. – Что за трость?
– Это, Али, термин социологии, а в основе его лежит притча из древнегреческих времен. Периандр, став правителем Коринфа, отправил гонца к милетскому тирану Фрасибулу, слывшему мудрецом, чтобы спросить о наилучшем способе удержания власти. Фрасибул привел гонца в поле и начал сшибать посохом самые высокие колосья. А потом велел гонцу отправляться назад и рассказать об увиденном.
