Артур, наверное, ждал такого поворота, поэтому ответил сразу:
– Я больше не хочу с этим связываться. Не надо.
– Напрасно вы так, с этим невозможно не связываться. Все стареют.
– Вот когда постарею, тогда и разговор будет, – сказал Артур.
– Ну и ладно, я ж просто так сказал, нет так нет. До чего же странная у меня сегодня компания! Напиваюсь с обоими подозреваемыми! Даже подумать боюсь о том, что со мной сделают, если узнают.
– Над вами же нет начальства, – сказал Артур.
– Вы даже не представляете себе, сколько начальства у человека, над которым нет начальника.
Компания действительно была странная. Причем не столько составом, сколько напряжением, от которого вокруг нее, поэтически говоря, искрился воздух. Они вроде бы даже разговаривали, но издали выглядели как каменные скульптуры.
Надменный клиент выпил свое белое крепкое и помахал Артуру рукой, требуя счет. Так и не дождавшись ответа, он в конце концов достал из кармана брюк миниатюрное мемо, позапрошлогоднюю версию накрученного, но очень неудачного «Виндзора», что-то в него сказал, видно отправил деньги за два бокала, встал и направился к стойке с явным желанием сделать Артуру выговор. Он шел, не отводя от Артура непреклонного взгляда, но боковым зрением зацепил Менгрела, узнал и тут же потерял свой надменный вид.
– Здравствуйте, Сергей Андронович, – искательно сказал он, но тот к нему даже не повернулся. Клиент, теперь уже не надменный, а даже как бы и испуганный малость, немного подождал, искривился лицом и тихохонько удалился, даже колокольчик не звякнул у входной двери.
– Он всегда мне говорил, что я противоречу природе, – сказал вдруг Геннадий Егорович. – А я всегда ему отвечал, что человек вообще противоречит природе, так что даже и непонятно, почему она его до сих пор терпит, – то ли человек сильнее природы, то ли она его просто не замечает…
– Здесь вы неправы, – сказал Менгрел. – Человек не всегда противоречит природе.
– Черт возьми, ну и тема! Давайте лучше поговорим о женщинах или пляжном футболе, – вдруг подал голос Артур, до сих пор долго молчавший. – Я очень, я чертовски очень не хочу больше в этом участвовать.
– Я вот о чем, – продолжил Менгрел. – Люди убивают друг друга на протяжении всей истории человечества. Прогресс в этом деле наметился. Есть законы, запрещающие убийство и назначающие за него довольно серьезные наказания. Но войны священны, и во время войн уничтожаются миллионы, и никто не несет ответственности, а если кто и несет, то только проигравшая сторона. И как раз это не противоречит природе.
Говорил он медленно, глядя внутрь, и ему неприятно было говорить это.
– И вдруг возникает вообще дикость – война детей и стариков. И те и другие вдруг начинают истреблять друг друга. Они истребляют друг друга с той жестокостью, с тем садизмом, который свойствен любой войне. Популяция уничтожает сама себя, и мы при этом присутствуем, причем все трое присутствуем в этой войне очень активно.
– Я не присутствую, – сказал Артур. – Еще?
– Нет, хватит. Впрочем, да, еще, пусть его. Но вы, Артур Михайлович, присутствуете и присутствовать будете. Спасибо. Я просто хотел объяснить вам или объяснить самому себе, что когда идет эта дикая, несусветная война, то в этом мы как раз не противоречим природе. Вот что ужасно. Молодые расчищают ниши от старых – нормальный закон выживания. Природа только не предусмотрела, что старые тоже могут сохранить силу и оказать сопротивление. Молодые-то, они, в принципе, правы, они вполне нормальные и полноценные люди, только они пока немножо свернуты на своем максимализме и внушаемости.
– А может, это старики свернуты на своей якобы мудрости, которой они заменили угасание интеллекта? – спросил Артур.
– Может, – сказал Менгрел.
А старик на это ответил:
– Просто нам не нравится амонтильядо. Мы привыкли к более дешевым напиткам. Может быть, мы всего лишь не понимаем изысканной прелести этого вина, испорченные белым крепким?
Владислав Женевский родился и живет в Уфе, рассказы и стихи пишет с подростковых лет. Студентом, спасаясь от сомнительных соблазнов математического анализа, он открыл для себя творчество Стивена Кинга и Говарда Лавкрафта. Так начался его роман с жанром ужасов, который продолжается и по сей день. Несколько лет был редактором PDF-журнала о хорроре «Тьма», теперь ведет литературный раздел в преемнике «Тьмы» – онлайн-издании «DARKER». Трехкратный лауреат премии «Фанткритик», рецензент журналов «FANтастика» и «Мир фантастики». На жизнь зарабатывает переводами, в том числе литературными. Переводил с английского Стивена Кинга, Филипа Дика и Чери Прист. В собственном творчестве тяготеет к психологическому и мистическому хоррору.
В рассказе «Запах» Женевский отдает дань уважения Ги де Мопассану, Эмилю Золя и другим французским классикам XIX века, не чуравшимся запретных тем. Впрочем, в слегка альтернативном Париже эпохи Наполеона III может найтись место и влиянию Дэвида Кроненберга…
Сумрачным ноябрьским утром 1867 года над Парижем угрюмой коммуной толклись сизые тучи, извергавшие из недр то холодную морось, то снег. Чахлые снежинки ложились на облезлую черепицу столичных крыш, на чугунные колпаки фонарей, на брусчатку бульваров и непролазную грязь предместий – и растворялись, оставляя за собой еще более густой, чем прежде, оттенок серого или черного. С одной и той же отупелой безысходностью гибли они в мутных водах Сены, на обшарпанном куполе Дома инвалидов, на цилиндрах нервных буржуа и лотках уличных букинистов. Но тоскливей всего падалось им на Севастопольском бульваре, прорубленном в сердце города бароном Османом; там, выстроившись кружком в десяти шагах от модной лавки господина Льебо, приглушенно галдела толпа. Внутри первого круга сомкнулся еще один – с полдюжины сонных и злых полицейских. Центром же служил обнаженный труп, бледным насекомым распростершийся на мостовой. Снежинки нехотя, точно с отвращением, замирали на его израненной коже, терялись среди бесчисленных язв и химических ожогов, между зияющих овальных отметин и багровых синяков. Тут и там, оттеняя безобразный узор, тонким слоем лежала зеленоватая слизь. Мертвец походил на молочного поросенка, не в добрую минуту снятого с вертела.
Мсье Рише созерцал его с непочтительно близкого расстояния; в такие минуты нескладное тело инспектора само собою принимало позу натуралиста, которому посчастливилось наткнуться на неопознанное чудо природы у порога собственного дома. Впрочем, на этот раз интерес его не сводился к обыкновенному полицейскому любопытству; Рише знал погибшего, и разительное несоответствие между живой и мертвой ипостасями господина Дюбуа магнетизировало инспектора, притягивало взор извечной загадкой смерти.
