– Бедная тварь…
Джек озадаченно уставился на нее:
– Тварь? Вы имеете в виду глоубстера?
Мелани покачала головой.
– Человека?
Мелани улыбнулась.
– Кого именно?
Мелани молча ткнула пальцем в кресло, в котором совсем недавно сидел Отис:
– Вы хотели бы уйти с острова?
– Да, – все еще с некоторым недоумением ответил Джек. – Период штормов я хотел бы провести как можно дальше отсюда. Но я не один, – сказал он уже суше. – У меня есть друг. Я бы хотел, чтобы он покинул остров вместе со мной.
– Вы имеете в виду Отиса? – разочарованно протянула Мелани.
– Нет, не Отиса. Я имею в виду Эла Хуттона.
– Тогда считайте вопрос решенным. Условие одно, никаких вещей. Уже сегодня ночью вы будете на материке. Мы ведь больше не нуждаемся в личных встречах?
Берримен кивнул.
Мелани холодно улыбнулась Джеку. У нее вновь был вид победительницы:
– Этот Отис… Он нуждается в лечении… Талантливый, в сущности, человек, но эти пагубные пристрастия… Вы понимаете меня?.. Надеюсь, вы никогда больше не будете проявлять излишнего интереса к его судьбе?..
Джек кивнул.
Я тоже машинально кивнул.
Я всегда знал, что Джек справится с этой проблемой, правда, я не думал, что он справится с нею столь изящно.
Подумаешь, Отис. Какой–то там Отис. Какой–то там человек из морга.
Эти дикие прозвища часто определяют всю судьбу отмеченных ими людей.
Был я все время, как птица одинокая на кровле.
Из Псалмов
Не дар и не мастерство, а край, местность. Не просто искусство, а неизбежность, то единственное, от чего не уйти.
У. Сароян
1
Надломленная, пожелтевшая ветка вяза, широко раскинувшего крону над скучной почти трехметровой бетонной стеной… Едва заметная царапина на той же стене, наглухо отгородившей виллу от внешнего мира…
Не слишком много, но для опытного глаза – достаточно.
Дня три назад неизвестный, торопясь, спрыгнул с вяза прямо на гребень стены, весьма своеобразно украшенный битым стеклом, и это стекло ничуть его не испугало. Сползая со стены, неизвестный оставил на бетоне царапину. Оказавшись на земле, среди розовых кустов, он немного помедлил (неясный отпечаток каблука), а затем скользнул в старую, поросшую травой канаву. Одно ее ответвление уводило в дубовую, рощицу, другое вело прямо к дому. Впрочем, открытую веранду, на которой любил отдыхать хозяин виллы, увидеть отсюда было невозможно – ее закрывали хозяйственные пристройки, зато со стены можно было любоваться всеми тремя окнами кабинета–библиотеки.
Под стеной валялась металлическая лесенка. Именно здесь две недели назад нашли труп садовника Бауэра.
«Герб города Сол».
Название виллы меня раздражало – слишком претенциозно, к тому же, я никогда не слыхал о таком городе. Может, где–нибудь в озаркском краю или на севере… Не знаю… Скорее всего, придумка хозяина. Отгородившись бетонной стеной от всего мира, старик Беллингер последние десять лет ни разу не покидал территорию «города Сол», он не поддерживал никаких отношений даже с единственным своим соседом – художником Раннером. Впрочем, в отличие от старика, Раннер на своей вилле не засиживался; его садовник и сторож, некто Иктос, бывший грек, эмигрант, кажется, приятельствовал с покойным Бауэром, но это не означало того, что он мог бывать в «городе Сол».
Я продолжил обход стены.
В который раз я ее обхожу?
Может, в сотый, в трехсотый… Не знаю.
Меня не отпускала смутная тревога: выходило, что время от времени здесь, рядом со мной и рядом со стариком Беллингером, которого я охранял, появляются какие–то неизвестные люди, не имеющие никакого отношения ни ко мне, ни к хозяину.
Эта надломленная ветка…
Пришаркивая, чуть волоча левую ногу, потягивая довольно дерьмовую сигару, я неторопливо обходил вверенное мне хозяйство.
Если за мной действительно наблюдают, они должны видеть – никакой опасности я не представляю. Ни для кого. И ни в какой ситуации. Обыкновенный наемный работник, умеющий разжечь огонь в камине, даже приготовить обед. Ну и проследить за домом, за садом. В рекомендации, написанной доктором Хэссопом (как я понял, когда–то он неплохо знал Беллингера), особо отмечалось мое трудолюбие, подчеркивалась моя сдержанность, но и умение поддерживать непритязательный разговор, подчеркивалась моя исполнительность. Думаю, доктор Хэссоп не раз усмехнулся, сочиняя рекомендацию – уж он–то знал, что я из себя представляю.
Впрочем, сам Беллингер ничем не походил на знаменитого писателя.
Коротко остриженные, седеющие, но все еще упрямо торчащие волосы, худые плечи, не слишком выразительный рост – во всей его фигуре таилось что–то уклончивое. Он как бы хотел слиться с окружающим, стать такой же постоянной его частью, как низкое кресло, в котором он любил сидеть, как звон цикад в траве, как, наконец, протоптанные в саду дорожки. И только глаза выдавали непонятное мне неистовое ожидание.
Когда он впервые взглянул на меня, я испугался – не узнал ли он меня? Этого не могло быть, мы никогда и нигде не пересекались, неистовое ожидание в его глазах относилось к чему–то более общему, вряд ли имеющему ко мне отношение.
– Айрон Пайпс?
Я кивнул, переступив с ноги на ногу.
– Ты приехал на машине?
– К сожалению, в данный момент я не имею машины.
– Это хорошо, – его взгляд потихонечку гас. – Я бы не позволил тебе держать здесь машину. Ты вообще не должен держать здесь ничего лишнего. Тебе понятно?
Я кивнул.
Я хотел, чтобы Беллингер уверовал в мое умение поддерживать «непритязательную беседу».
– Твое дело – следить за порядком в саду и в доме. Ты никого не должен пропускать на территорию виллы. И ты не должен болтаться у меня под ногами, я не люблю людей, нарушающих гармонию.
Не знаю, что он называл гармонией. Может, разруху. И дом, и сад, и бетонная стена, и глухие металлические ворота, и хозяйственные пристройки – все выглядело предельно запущенным.
Бывший садовник Беллингера, похоже, слишком буквально воспринял слова о гармонии – узкие аллеи занесло жухлой листвой, стволы дубов тронуло пятнами лишайников, канавы заросли, а что касается роз, они не просто дичали, они буквально впадали в дикость, все оплетая вокруг колючими шипастыми отростками.
В центре этого дичающего мира, как паук в паутине, сидел Беллингер.
Нет, одуванчик.
Седеющий одуванчик, а не паук. Наверное, так будет вернее. Одуванчик, почти обдутый ветром времени, но все еще крепкий.
