Ни в кабинете, ни в спальнях, ни в гостиной – нигде я не нашел ни телевизора, ни приемника. Мой транзистор Беллингер разбил в первый же день. Айрон Пайпс, сказал он мне раздраженно, я не потерплю ничего лишнего. И добавил, впадая в свой первый по счету монолог: Уильям Сароян обожал радиоболтовню, вряд ли это шло ему на пользу…
Два довольно просторных этажа – что он годами делал в своем запущенном доме? Он ведь даже в сад почти не спускался, предпочитал кресло. Раз в неделю грузовичок фирмы «Мейси» останавливался за воротами. Я выгружал продукты, прежде этим занимался Бауэр, и самолично вносил их в кладовые. О крупнокалиберных ружьях Беллингер больше не вспоминал, но уверен, он без колебаний пустил бы их в ход, посмей водитель вогнать свой грузовичок на территорию виллы.
И еще. Я никогда не видел в руках Беллингера книг, хотя библиотека у него была немалая. Он предпочитал сидеть в кресле, обхватив руками острые колени и безмолвно вслушиваясь в происходящее.
Тень птицы. Облачко в небе. Цикады. Воздух, настоянный на запахах одичавших роз, листьев, коры. Печаль отчуждения. Японцы подобные состояния называют одним словом – сатори. Они считают: подобные состояния только и способны вызывать истинные озарения, но испытывал ли озарения Беллингер, замкнувшись в своем мирке? Чего он годами ждал на своей веранде?
Впрочем, я не обязан был анализировать его духовные состояния. Мне вменялось проверить сейф старика, изучить виллу и дождаться неизвестного, способного удовлетворить наше общее любопытство.
С трех сторон «город Сол» был окружен лесом, только с юга под бетонной стеной проходила дорога – узкая, запущенная, как все в этом Богом забытом краю. Кроме грузовичка фирмы «Мейси», тут давно, кажется, никто не проезжал.
Людей Джека Берримена это устраивало.
Укрывшись в лесу, они круглосуточно прослушивали окрестности. Благодаря скрытым микрофонам, они слышали каждое слово, произнесенное стариком или мною, а я слышал все, что делалось по периметру стены.
Но дни шли, а ничего не происходило.
Птицы. Цветы. Цикады.
Иногда мне казалось: мы навечно погружены в самый глухой из омутов. Правда, надломленная ветвь, царапина на стене…
Я никогда не доверял тихим местам. Тишина «города Сол» тоже меня не убаюкивала.
Бэрдоккское дело, моргачи из Итаки, ребята с фирмы «Счет», коричневые братцы, Лесли, пытающийся подставить мне ногу, – я знал, какие диковинные злаки могут произрастать в тишине. В конце концов, мой опыт опирался не только на эти дела, но и на службу в Стамбуле и в Бриндизи, на «домашнюю пекарню», в которой АНБ выпекает вовсе не булочки…
Пришаркивая, легонько волоча ногу, дымя дешевой сигарой, я, как заведенный, бродил по саду – не столько утомительное, сколько раздражающее занятие.
Легкий зовущий свист заставил меня насторожиться.
Я прислушался.
Свист повторился.
Не отзываясь, я бесшумно приставил к стене валявшуюся в траве лесенку, и внезапно поднялся над украшенным битым стеклом гребнем.
На дороге стоял человек.
Он приветливо ухмыльнулся. Он красноречиво похлопал короткой толстой рукой по накладному карману куртки, из которого торчала плоская фляжка. Маленькие глазки, слишком близко поставленные к переносице, помаргивали. Они были уже с утра затуманены алкоголем. Затасканные шорты, сандалии на босу ногу, желтая спортивная майка – тоже мне, бывший грек! Таких толстячков сколько угодно в любом уголке Файв–Пойнтса или Хеллз–Китчена. Но это, несомненно, был бывший грек Иктос.
– Новый садовник мистера Беллингера?
Для верности он навел на меня толстый указательный палец.
– У тебя–то, наверное, есть язык, – добродушно предположил он. – Спускайся на травку. У меня как раз есть свободное время. И еще кое–что есть, – похлопал он себя по оттопыренному карману. – Бедняга Бауэр… Мы любили с ним поболтать.
– С глухонемым–то? – не поверил я.
Иктос возмутился:
– Ты бы посмотрел! Он все понимал. Ему говоришь, он кивает. Все как на исповеди.
– Со мной это не пройдет.
– Что не пройдет? – Иктос удивленно уставился на меня. Смотреть снизу не очень удобно, его толстая шея и рыхлое лицо побагровели. – Откуда ты такой?
– Не твое дело.
– Грубишь, – бывший грек покачал головой. – Ты не похож на беднягу Бауэра.
– Это точно, – хмуро подтвердил я. – Со мной не больно повеселишься.
– Давно таких не видал, – признался Иктос. – А по роже ты – человек.
– Здесь частное владение, – отрезал я. – Не следует тебе тут разгуливать.
Он ухмыльнулся:
– Частные владения – это там, за стеной. Там, где ты торчишь, – уточнил он. – А дорога принадлежит местным властям. Я свои права знаю.
И добавил, расплываясь в ухмылке:
– Я вижу, глоток тебе в самый раз будет, а?
Если честно, он был прав. Но я не собирался поощрять бывшего грека:
– Не пройдет. И плевать мне, кому принадлежит дорога. Будешь шуметь, пальну из ружья.
– Из ружья? – Иктос оторопел.
Я подтвердил сказанное кивком. Иктос расстроился:
– Странный ты какой–то. А зря. Тут в округе ни души, ты со скуки сбесишься. – Он растерянно присел на обочину. – Не хочешь выпить, так и скажи. А то – из ружья! Видал я таких! – И опять разулыбался: – У нас на станции бар есть. До станции ходу три мили, прогуляться – одно удовольствие. Мы по субботам там и собираемся. Приходи.
Мое молчание сбивало его с толку:
– Ты что, онемел? С Бауэром, клянусь, было веселее. Что там случилось с беднягой?
– Болезнь, наверное.
Иктос принял мои слова за шутку и обрадовался:
– Болезнь! Это ты хорошо сказал. Дика Гилберта в баре саданули бутылкой. Вот болезнь, да? Раскроили весь череп.
Он отвернулся, что–то там отыскивая, и я мгновенно скользнул по лестнице вниз. Я не собирался с ним болтать, он мне не понравился. Сам по себе он не показался мне опасным, но вокруг таких типов всегда веет непредсказуемостью. На такие вещи у меня нюх. Пусть там посидит один, решил я, ему это пойдет на пользу.
4
Иктос действительно приятельствовал с покойным Бауэром, я это знал, но появление Иктоса меня насторожило.
Я не думал, что бывший грек может на кого–то работать – слишком болтлив, но присмотреться к нему было не лишним.
Бар по субботам.
Я хмыкнул.
Я не собирался оставлять Беллингера наедине с судьбой даже на минуту.
Странный старик.
Он часами сидел один, в компании он не нуждался. Смотрел в небо, что–то обдумывал. Варил кофе. Странно еще, он никогда не подходил к телефону. А при глухонемом Бауэре? Кто–то же должен был это делать.
