Тем временем за пять километров от Дома друзей, неподалеку от тюрьмы «Уормвуд скрабз», церковь святого Михаила была захвачена силой, которая отравила сознание чуть ли не всех присутствовавших на той дурацкой службе. Отравила и превратила в убийственные стрелы, рассекавшие Лондон, как струны — перезревший сыр.
В ту ночь случилось что-то еще. Какую-то деталь я явно упустил.
Из холла послышался голос Пен, негромкий, но очень настойчивый. Звучал только ее голос, и, обернувшись, я сквозь раскрытые двери гостиной увидел, как она в полном одиночестве стоит у основания лестницы и без умолку тараторит. Естественно, она говорила по сотовому, но в тот момент мне показалось, что рядом с ней должна стоять призрачная фигура, молчаливая и невидимая человеческому глазу. Пен будто отчитывалась перед небесным посланником: вокруг ее головы возник сияющий нимб. Нет, это просто солнце лилось сквозь световой люк над входной дверью. Видимо, ночь сменил прекрасный весенний день. Что же, пора, давно пора! Но если бы солнце знало, какое дерьмо освещает, стало бы посылать к нам свои лучи?
Пен вернулась в гостиную и склонилась надо мной; в ее глазах читались сомнение и нерешительность.
— Фикс, мне нужно идти, — объявила она. — Сегодня Рафи встречается с психиатром для предварительной экспертизы. Не хочу оставлять его одного! Я позвонила Дилану и попросила на тебя взглянуть, но он занят и подъехать не сможет, пришлет кого-то из знакомых. Только… только не исчезай, пока он не придет, ладно?
— Угу, — буркнул я, — мне все равно никуда не надо. Не беспокойся, я справлюсь!
— Ладно, — наклонившись, Пен обняла меня порывисто и неловко, — выздоравливай. Передам Рафи от тебя привет.
Когда она выпрямилась, сознание молнией пронзила мысль, пытаясь найти и зацепиться за более или менее здоровый нейрон. Пен о чем-то говорила, но звон в ушах не давал разобрать ни слова.
Что-то с Пен? Или с Рафи? Мне следовало находиться рядом с ним! Вообще-то однажды я уже находился рядом с ним… В этом-то и беда! Оттуда все его страдания.
Хлопнувшая дверь вырвала из полудремы. Я хотел подняться, но не смог, пытался открыть рот, чтобы сказать: «Еду с тобой», но Пен уже не было. Конечно, вот почему дверь хлопнула: она ушла.
Нет, дело вряд ли в этом… С Пен все в порядке, она к Рафи поехала, а Асмодей… Большая его часть где-то в другом месте. Так в чем проблема? Почему кажется: я не сделал нечто важное, поэтому должен исправить упущение сейчас же, не откладывая ни на секунду? А если уж на душе неспокойно, почему я до сих пор сижу, развалившись на диване? Почему рассматриваю пол, опустив голову, будто она налита свинцом?
На этот раз мне удалось принять вертикальное положение, хотя пол кренился, как при сильной качке, и ежесекундно норовил сбить с ног. Разыскивая ключи от «хонды», я ощупал карманы. Хм, их нет. Неужели в машине оставил? А где сама машина? Я должен кого-то увидеть… Джулиет! Я должен увидеть Джулиет и объяснить, где субботним вечером можно найти Рафи.
Нужно выйти в холл… А дальше куда? Вероятно, направо или налево, потому что других направлений не существует. Хотя нет… Вниз. Я забыл про вниз… К черту глупые предрассудки: внизу здорово, разок попробуешь — и встать фактически невозможно.
Распластав руки, словно Христос на распятье, я лежал на застланных ковром ступеньках: головой к поручню, ногами к стене. У пыльного ковра уже не было узора: солнечные лучи нивелировали его до ровного бледно-золотистого цвета. Пах он плесенью и чуть-чуть полынью, по-моему, не самое удачное сочетание. Разве я собирался идти наверх? Нет, не помню… Значит, нужно выпрямиться, наклониться назад и… Я кубарем скатился вниз по ступенькам. Вот, в критические моменты следует проявлять решительность, иначе просто затопчут.
Лежа на спине в узком коридорчике, я увидел, как открылась входная дверь, и, вероятно, ступая по потолку, ко мне приблизилась пара новеньких черных ботинок. Мужской голос произнес какое-то короткое слово: «Черт»? «Корт»? «Торт»? Затем в поле моего зрения появилось огромное лицо, будто луна, взошедшая в разгаре дня. Славное лицо, но, увы, незнакомое.
— Что-нибудь болит? — спросили губы, и лишь через секунду до меня медленной волной донесся звук.
Я чуть заметно покачал головой.
— Может, какая-то часть тела не двигается?
Подобный вопрос наверняка бы рассмешил, если бы я помнил, как нужно смеяться. В тот момент не двигалась ни одна часть тела. Пожалуй, только пальцы, и то лишь ценой огромных усилий.
Затем началось неприличное ощупывание: незнакомец трогал щеки и шею, оттягивал веки, чтобы заглянуть в глаза, а под занавес раскрыл рот, пытаясь осветить горло фонариком, причем не специальным, медицинским, а либо полуметровым «Мэг-лайтом», который Пен хранит под раковиной, либо чем-то не более подходящим.
— Пошел в задницу! — сказал я или только попробовал и, вероятно, не смог, потому что круглолицый парень вел себя как ни в чем не бывало. Он куда-то ушел, затем вернулся, затем еще раз ушел… В конце концов он положил свою сумку на пол и сел рядом со мной.
— Свежие повреждения есть? В смысле, раны, недавно полученные раны?
На общение доктора и пациента обычно распространяется медицинская тайна, значит, говорить можно.
Увы, зубы стиснулись так крепко, что никак не желали разжиматься. «Сейчас, сейчас выдам связное предложение», — думал я, но зубы на блеф не поддавались, и ничего не вышло. Мне удалось лишь чуть заметно скоситься в сторону левого плеча. Намек слабейший, но доктор догадался. Распахнув на груди тренч, он расстегнул верхние пуговицы рубашки, оттянул ее вниз, увидел рану и коротко кивнул.
— У вас инфекция. Придется…
Да неужели? У голоса появилось свистящее эхо, как у струн дешевой гитары, и он превратился в трепещущую на ветру ленту. Малейшее дуновение посылает импульс от одного конца к другому — похоже на взмах хлыста в режиме замедленной съемки. Достигнув противоположного конца ленты, звуковой сигнал растворился в тишине.
* * *
Когда я очнулся, во рту было сухо и саднило так, словно отделочных гвоздей наглотался. Попробовал заговорить, но к лицу прижималось что-то холодное и влажное. Высунув язык, я слизнул несколько капель. Боль немного ослабла, а вместе с ней ослабло и сознание…
Следующим, на что откликнулось сознание, стал марш «Полковник Боги», который кто-то исполнял с помощью автомобильного клаксона. Какую песенку пели под него в тридцать девятом? «У Гитлера всего одно яйцо?» Интересно, откуда взялась эта история? Кто-то заглядывал фюреру в штаны и проверял?
Тут изо всех дыр хлынули воспоминания, и я сел резко, как ужаленный. Хм, я в своей комнате, в постели, окно открыто, а за окном — вот ужас! — сгущаются сумерки!
