— Миша, а.. скажите, как у Вас дома оказалась эта книга?
— А она всегда была, — удивленно, как будто речь шла о какой-нибудь ерунде типа зубной щетки, — ответил Колбаскин. — Ее мой дедушка, кажется, из Германии привез в конце войны. Мне мама рассказывала…
…Из Берлина вывозили добро вагонами. Солдат — всегда солдат. И сколько бы не говорили о моральных качествах советских бойцов, законы войны едины для всех. Победителей не судят. А если и судят (например за мародерство), то свои же, победители. Но стоило ли опускаться до мародерства, если можно было спокойно грабить награбленное? То, что рассовывалось по карманам и чемоданам, следовало считать трофеями, а то, что не имело практической ценности, но могло сгодиться для музея или библиотеки, называли реквизированными культурными ценностями. Гитлеровцы без зазрения совести хапали все, что им нравилось в оккупированной зоне, теперь пришла наша очередь у них отхапать. Они, между прочим, янтарную комнату вообще неизвестно куда дели.
Кто-то прихватывал действительно ценные вещи, но большинство солдат было настолько опьянено радостью победы, что как-то не думало о том, чтобы поискать в полуразрушенных и заброшенных домах что-то, что могло потом по-настоящему пригодиться. Иные привезли с войны домой приятную мелочь типа хорошего бинокля или красивого портсигара. Да и зачем солдату ценная вещь? Увидит сержант, заберет себе, увидит сержанта майор, и конфискует для личного пользования, майора увидит полковник и так далее.
А Федорову вообще не везло. Как был разиней, так и остался. Так всегда бывало: где бы ни перепадало что-то хорошее, он всегда приходил последним. Другие заканчивали войну в офицерском звании, а Федоров так и остался рядовым. На танцах каждый раз бывало так, что именно та самая девушка, с которую он хотел пригласить, уходила вальсировать с другим, даже не успев, его, рядового Федорова, заметить. Правда, досадная особенность федоровской судьбы имела и хорошую сторону: пули тоже выбирали его только тогда, когда уже не в кого было лететь. В результате за всю войну он был ранен только один раз, и то несерьезно. Только это его и утешало. В остальном он был законченный неудачник. Он знал, что еще несколько дней, и он, наконец-то уедет из побежденного города, и ему до боли было обидно, что он ничего отсюда не сможет прихватить, хотя бы для того, чтобы показать своим, мол, вот был я в Берлине, смотрите, что привез…
…В один из вагонов сносили пачки книг и рукописей. Что за книги, что за рукописи, никто не знал — авось профессора в Москве и Ленинграде разберутся. Некоторые оборачивали материей для сохранности, а некоторые клали сверху так. Федоров с интересом поглядывал на тяжелые старинные переплеты, думал, глядя на золотое тиснения, действительно эти буквы рисовали золотом или нет? Лейтенант Семенов, интеллигентный человек, из учителей, сокрушался:
— Да мать вашу, да что ж делают? Эти рукописи ведь в библиотеках хранят, в специальных помещениях, им особые условия нужны, а их прямо кучей кидают… Рассыплются ведь, до Москвы не доедут.
Но никто его не слушал. Рядом бережно грузили «реквизированную» генералом мебель, и думать о каких-то старых книжках было особенно некогда. Семенов все же пытался как-то упорядочить погрузку и покрикивал, чтобы книги складывали ровнее, и хотя бы сверху прикрывали тряпками. Солдаты чихали от пыли, таскали большие стопки, пропахшие библиотекой, и мечтали, чтобы вся эта канитель побыстрее закончилась. Федоров пыхтел, неспешно поднося очередную кипу к вагону, и вдруг ему в голову пришла шальная мысль. А что если прихватить какую-нибудь книжицу, так, не самую ценную, пустячок. Просто как сувенир. Никто и не заметит. Ведь списков никаких не было, никто и не проверял, сколько чего погружено… Да и прав Семенов, половина добра рассыплется по дороге, а если еще крыша вагона протечет, тогда все — пропали книжки… Так что очень может быть, он, Николай Федоров, полезное дело сделает, книжечку спасет. Но как всегда, Федоров слишком уж долго задабривал свою совесть и сподобился сунуть под гимнастерку какую-то то ли книжку, то ли тетрадку, когда уже почти все было погружено.
Рассмотреть ее удалось не сразу. Федоров так и протаскал ее под гимнастеркой до самого вечера, а перед сном сунул в вещмешок, даже не взглянув. Все-таки совесть его мучила: упер ведь книжицу… Нет, захватил в качестве трофея. Спас от порчи в вагоне. Сохранил, одним словом.
До самого возвращения домой он так и не пролистал свою трофейную литературу, только раз взглянул на нее тайком (все боялся почему-то, что кто-нибудь увидит, да спросит «Та-а-ак, рядовой Федоров, откуда у Вас этот предмет? Украа-а-а-али?!»). Заметил только с досадой, что вместо той, аккуратненькой, с золотым тиснением, на которую он нацеливался, ему в руки попала по ошибке замусоленная, с обтрепанными краями и без заглавия.
Только намного позже, вернувшись домой, в родной Обыденский переулок, круто спускавшийся по направлению к Москве-реке, успокоив разрыдавшуюся мать, он вытащил свой «трофей» из мешка и показал матери:
— Во, смотри, что я привез.
Мать была явно разочарована, но виду не подала, и стала листать желтые, неровные по краям страницы. Бумага была хорошая, плотная, но кое-где пошла ржавыми пятнами. Страницы были исписаны ровным каллиграфически почерком с затейливыми завитушками и вензелями.
— Коль, — спросила мать, — а это что?
— Тебе подарок.
— Нет, я спрашиваю, что за книжка-то такая.
— Ну просто… Старинная… Тут где-нибудь год есть, наверное. На первой странице смотри. Ага, вот. 1681.
— Дааа…
Матери было все равно, какого года выпуска книга, она еще не пришла в себя и все трогала сына за рукав, чтобы убедиться, что вот он, рядом с ней, живой и невредимый. Но, боясь обидеть его, она сделала вид, что ей интересно, перелистала несколько страниц, подивившись росчеркам над изящными латинскими буквами, и спросила:
— По-немецки, что ли?
— Конечно, по-немецки. — ответил Николай.
Он только сейчас почувствовал, что комната, когда-то казавшаяся ему огромной, как целый мир, стала маленькой и невзрачной. И с уверенностью повзрослевшего за четыре тяжких года человека, добавил:
— Книжка-то из Германии…
— Миша, мне так неудобно… Ведь эта книга ценная, я бы даже сказала бесценная
Колбаскин загадочно улыбнулся.
— Берите, берите. Вы же видите, я все раздаю. Мне больше ничего не надо… Ни-че-го!
— Миш, а ты че, в монастырь уходишь? — хихикнула невесть откуда взявшаяся Даша и карикатурно закатила глаза. — А о нас бедных ты подумал? Кстати, там без тебя такие страсти, такие жу-у-уткие сцены!
