Словно во власти нелепой фантазии, я припал к розовеющему уху и стал шептать вопросы об иных мирах, память о которых, возможно, полностью не улетучилась. Охвативший меня позже ужас заставил забыть, о чем именно я спрашивал; помню только последний вопрос, который я повторил несколько раз: «Где ты был?» Не могу точно сказать, был ли получен ответ, во всяком случае, до того момента тонко очерченные губы подопытного оставались плотно сомкнутыми. Вдруг мне показалось, что они беззвучно шевелятся, и движение это, если его озвучить, могло бы составить два слова: «лишь теперь», хотя смысл непонятен, как и отношение этой фразы к моим вопросам. Повторяю, в тот момент все мое существо охватило ликование. Я был убежден, что нам удалось достичь по крайней мере одной из важнейших целей: впервые за годы исследований подопытное существо произнесло членораздельные слова, причем вполне осмысленные. Спустя мгновение полный успех эксперимента не оставлял уже никаких сомнений: реанимирующий раствор, по крайней мере временно, выполнил свою функцию — восстановил в мертвом теле все жизненные процессы, включая разумную деятельность. Но триумф этот вызвал несказанный ужас, связанный вовсе не с тем, что мертвец вдруг заговорил, а со страшным поступком, которому я оказался свидетелем и который был совершен моим коллегой и другом.
Это драгоценное, чудесным образом доставшееся нам свежее тело, мучительно содрогнувшись, обрело ясность сознания. Его глаза расширились, отразив воспоминание о последних мгновениях земного существования. Оно яростно вскинуло руки, словно не на жизнь, а на смерть сражаясь с пустотой, и опять, уже окончательно, вернулось в небытие, издав напоследок крик, который вечно будет звучать в моем раздираемом болью мозгу: «Помогите! Не смей меня трогать, ты, очкарик белобрысый! Ты маньяк! Убери от меня свою дурацкую иглу!»
V. Кошмар из черных теней
Военные часто рассказывают об ужасных событиях, которые происходили на полях сражений во время Первой мировой войны. О многих из них газеты умалчивали. Мне пришлось увидеть и испытать такое, от чего я порой терял сознание, а иногда бился в конвульсиях и выворачивался наизнанку от рвоты. Бывало, дрожал как осиновый лист и с опаской глядел через плечо, силясь различить силуэт в непроглядной тьме. Всякое переживал. А теперь поведаю о самом страшном, что случилось со мной во время войны, — о невообразимом и реальном кошмаре, неожиданно родившемся из ночных теней.
В 1915 году я оказался во Фландрии вместе с Канадским корпусом, где служил врачом в ранге первого лейтенанта; был в числе многих американцев, ринувшихся в эту мясорубку еще до того, как наше правительство официально объявило о своем участии. Не могу сказать, что я отправился в армию по собственному желанию, скорее, последовал за человеком, которому на протяжении многих лет помогал проводить научные изыскания и который сам решил отправиться на фронт добровольцем. Да, речь именно о нем — о прославленном хирурге из Бостона Герберте Весте. Он с жадностью ухватился за данную судьбой возможность стать военным врачом, и меня он увлек за собой, едва не насильно. У меня были веские причины надеяться на то, что война нас разлучит. Всему виной события прошлого, из-за которых общая медицинская практика и сотрудничество с Вестом меня все более тяготили. Однако, когда он уехал в Оттаву и, воспользовавшись связями одного из коллег, получил назначение на медицинскую службу в звании майора, я-таки не смог устоять перед его настойчивой просьбой (почти приказом) и уступил — отправился вместе с ним, чтобы выполнять свои обычные обязанности.
Говоря, что Вест жаждал принять участие в войне, я не имею в виду воинственный нрав моего компаньона или его обеспокоенность судьбой европейской цивилизации. Это был человек совсем иного склада — холодный как лед, бледнолицый и светловолосый, с голубыми глазами за стеклами непременных очков, худой, невысокий — бесчувственная машина, лишенная эмоций и полностью подчиненная интеллекту. Полагаю, что про себя он насмехался над возникавшими у меня иногда порывами воинственного энтузиазма и неодобрением, которое я высказывал в адрес некоторых стран, сохранявших нейтралитет. И все же нечто влекло Веста в охваченную боями Фландрию, что-то такое, ради чего он принял на время личину воина.
Однако его настоящие устремления были связаны со специфической областью медицинской науки, с которой мой приятель давно, втайне от окружающих, связал свою судьбу и в которой достиг необычайных, поразительных и отчасти пугающих результатов. На полях сражений его привлекало, ни много ни мало, обилие мертвых тел, не тронутых разложением и при этом лишенных конечностей и иных членов.
Свежие трупы требовались Герберту Весту потому, что делом его жизни стало изобретение способа реанимации мертвецов. Разумеется, приличная публика, составившая его клиентуру по приезде в Бостон и почти в одночасье сделавшая его богатым и знаменитым, ничего не знала об этих зловещих изысканиях. Зато мне, ближайшему другу и единственному помощнику со времен учебы в Аркхеме на медицинском факультете Мискатонского университета, все было известно до мельчайших подробностей. Свои жуткие эксперименты он начал еще в юношестве: опыты на мелких животных, затем с человеческими трупами, которые приходилось добывать самыми отвратительными способами. Он вкалывал мертвецам в вену особый раствор и, если тело оказывалось достаточно свежим, наблюдал за весьма странной реакцией подопытного. Открытие точной формулы оживляющего эликсира далось Весту нелегко: над ним пришлось упорно работать, так как каждому организму требуется свой уникальный состав. Ужас охватывал моего друга при воспоминании о неудачных реанимациях: если тела успевали подвергнуться разложению или растворы оказывались неверно составленными, на свет появлялись отвратительные чудовища. Некоторые из них до сих пор живы. Одно заперто в сумасшедшем доме, а остальные сбежали. Поэтому Вест, несмотря на свою обычную невозмутимость, порой ежился, представляя маловероятные, но теоретически возможные последствия новой встречи с этими тварями.
Мой приятель довольно быстро убедился, что главное качество, которым должен обладать труп, пригодный к использованию, — это свежесть, и потому, стремясь раздобыть подходящий материал, прибегал к средствам, наводившим на меня ужас. Во время нашей совместной работы в университете, сразу после знакомства и позже, когда мы начали медицинскую практику в фабричном городке Болтон, я испытывал к своему другу чувство, близкое к благоговению. Но по мере того, как он становился все менее разборчив в средствах добычи трупов, меня стал мучить страх. Мне очень не нравились взгляды, которые он бросал на живых и здоровых людей. В конце концов, но ходу одного из экспериментов в нашей секретной лаборатории, расположенной в подвале одиноко стоящего на окраине Болтона дома, я узнал, что подопытный был жив в тот момент, когда Вест решил заполучить его для опытов. Тогда моему коллеге впервые удалось возродить в мертвом теле способность к рациональному мышлению. Неудивительно, что успех, полученный такой страшной ценой, окончательно ожесточил его сердце.
