Пленниц повезли в царскую подклеть мимо Чудова монастыря да царских палат. Народ в это время уже выходил из Воскресенской церкви после литургии и все в ужасе замирали, поскольку каждый москвич, да и многие гости знали болярыню Морозову в лицо. Все чтили её, как заступницу рода людского, а патриарх Питерим невольно подложил Государю такую свинью, что род Романовых исчезнет с земли русской за одно только богоборчество Алексея Михайловича Тишайшего.
К тому же, когда сани проезжали под зимним переходом из царских палат в Чудов монастырь, болярыня, узрев за окнами Царя, подняла над головой двуперстие и голосом, вмиг получившим неуёмную силу, рекла в толпу:
– Се есть Крестознамение, каким осенял Себя и апостолов Иисус Христос! Кто чтит Бога, а не идола Никона, будет блюсти истинное Православие. Род же Романовых истончается еси, яко царёк Алёшка поднял руку на Отца Небеснаго. За то будет поруган монарший трон игом жидовским! Не весть царьку силы истинной Веры Православной, ибо Сатане поклоняется!
– В струб еретичку, в струб! Сжечь на Болоте! – заорал что есть силы Алексей Михайлович. – Ныне же велю митрополиту Сарскому Павлу струб изготовить!
– Сжечь еретичку ты всегда успеешь, Царь-Государь, – разумно молвил князь Ростопчин в ту пору оказавшийся рядом. – Вели лучше заточить непокорную и подруг ея в Боровском монастыре в яму пристенную, где сама с голоду околеет…
Шура очнулась от пронзительного холода, пробирающего до костей. До сих пор она не представляла, что вместе с двойняшкой можно испытывать такие тяжкие муки. К тому же сознание не хотело возвращаться на круги своя, и девушка пребывала в неведении, где она и что с ней? Но вся её ментальная сущность оставалась в теле истязуемой болярыни и не покидала его с момента ареста. Сознание Шуры отключилась, когда один из стрельцов больно ударил болярыню Морозову пищалью, чтоб та замолчала и перестала нести ересь противу Государя. Видимо, удар дополнительно раскроил череп страждущей схимнице Феодосии и двойняшки вместе потеряли сознание. Но сама инокиня очнулась гораздо быстрее, ещё до того, как её вместе с княгиней Урусовой и дворянкой Даниловой отвезли по этапу и бросили в яму возле стен Боровского монастыря.
Очнувшись, Шура поняла, что по времени она уже давно должна возвратиться в свою эпоху. Но время – такая капризная и прихотливая субстанция, которой нипочём все физические и психологические нормативы. Она пыталась нащупать заветную ладанку на шее двойняшки, но увы, на груди инокини отсутствовал даже нательный крестик. Видать, правила поведения российских вертухаев начались ещё с семнадцатого века или гораздо раньше, когда у каторжников отнимали пояса, нательные кресты и даже шнурки. Впрочем, в семнадцатом веке шнурков ещё не было.
Шура поднесла руку к лицу и вдруг увидела свои пальцы со сломанными грязными ногтями. Оказывается темнота была не внутренняя, а внешняя. Присмотревшись, она увидела возле противоположной стены две кучи тряпья. Интересно, что бы это могло быть? Но ни пошевелиться, ни доползти до соседней стены у Шурочки, вернее, у её двойняшки, не хватило бы никаких сил. Из уст страстотерпицы пролился глухой стон, похожий на предсмертное хрипение убитой безжалостным охотником молодой лани. Будто услышав её стон, тяжёлая деревянная крышка на яме отъехала в сторону, пронзительный луч света проник в узилище, мгновенно ослепив болярыню, и кто-то сверху опустил лестницу.
Послышались мужские голоса и в яму спустились трое стрельцов. Двое из них принялись убирать кучи тряпья, валяющиеся у соседней стены, а третий присел возле узницы.
– Ну, что, болярыня Феодосия Прокопиевна, до сих пор будешь кобениться? Вона твои сподружки уже преставились. Знать дыбу – милость царскую – не вынесли и ране тебя на Суд Божий отправились. И ты, похоже, до утра не дотянешь.
– Дай хоть яблочка, мил человек, – прохрипела схимница. – Хоть корочку хлеба.
– Дал бы, отчего ж не дать, – рассудительно ответил стрелец. – Да с меня сотник за эту корочку семь ремней из спины выкроит. Так что не обессудь, помилуй меня, болярыня. Покорилась бы ты Государю нашему, он бы тебя пуще всех возвеличил.
– Ну, не можешь, так не можешь, – голос болярыни погас, и что-то ещё просить у неё просто не было сил. – Когда смерть рядом, жизнь превращается в бессмертие… Поди, скажи своему царю, пусть читает Евангелие от Луки главу четвёртую с первого стиха по четырнадцатый…
На сём узница замолчала совсем, видать, речи у неё отнимали слишком много сил.
Однако когда стрелец собрался лезть наверх, инокиня Феодора обратила к нему лицо и прохрипела:
– Ежели ты христианин, то смилуйся, принеси мне крест нательный и ополосни мою рубашку, ибо сама чувствую смерть неминучую.
– Рубашку? – стрелец опасливо посмотрел наверх, но там было тихо. Видимо его сотоварищи понесли усопших женщин замуровывать в стенах.
– Вот, на те крест, – стрелец снял с себя нательный крест и протянул болярыне. – А рубаху… рубаху сымай быстрее, я пока отвернусь.
У Великой узницы хватило сил подняться и скинуть с себя нижнюю рубаху, уже ставшей серою с грязными разводами. Стрелец затолкал рубаху под свой кафтан и полез наверх. В яме опять стало темно. Только Шура на этот раз начала различать какие-то тени, ютившиеся по углам пристенной ямы.
Казалось, время опять начало какие-то свои выкрутасы прямо в яме. Что это такое – либо пляски зазеркальных теней, либо зазеркальная пляска духов – Шура пока понять не могла. Эту цветную какофонию не испугала даже вновь открывшаяся крышка ямы. Но никто опускать лестницу не стал, лишь к ногам узницы упал свёрток, в котором находилась мокрая, но уже чистая женская рубаха.
Шура поняла, почему она так задержалась в не своём времени, почему при перемещении в этот раз всюду мелькали разноцветные сполохи – ей было отведено стать проводницей схимницы Феодосии в мир Зазеркалья. Святые души – очень дорогое лакомство для рогатого. Но если душа Феодосии Прокопиевны попадёт туда, куда надо, значит, Богородица сумеет спасти Россию от жидовского засилья, которое предсказывали многие русские старцы, и какое наблюдала сама путешественница во времени.
Когда разноцветные пятна подобрались слишком близко, Шура позволила им ухватить себя в охапку и утащить в какое-то подземелье, где было довольно тепло, веял свежий ветерок, и доносилось беззаботное пение птиц. Шура непроизвольно оглядела себя: здесь она оказалась, словно в своём теле, даже одежда та самая, в какой девушка была перед отправкой в последнее путешествие, а на спине висел маленький кожаный рюкзачёк, с которым она ездила в Аркаим.
