– Что с тобой Феодосия Прокопиевна? – услышала она участливый мужской голос.
– Худо мне, Андрей Иванович! Сон вещий был. Уж утро на дворе, а в очах темно, – отозвалась двойняшка, передёрнув плечами. – Худо мне с тобой. Но и без тебя жизнь не в радость. Не было меня всё это время не потому, что лицезреть не хотела, а потому, что замуж высокородной вдове за тебя выйти сам Царь не позволит. По сему решила я стать монахиней и через три недели поста строгого мой духовный отец протопоп Аввакум постриг меня. Отныне рече меня инокиня Феодора.
– О горе мне, грешному! – воскликнул собеседник Феодосии Прокопиевны, одетый в боярский кафтан бардового бархату, шитый золотыми галунами. – О горе мне! Ведь и ты мне люба, горлинка моя!
– Знаю, сокол мой ясный! Всё знаю, всё ведаю. Только не судьба нам вместе жизнь коротать. Проведал Алексей Михайлович о моём непокорстве никонианскому изуверству над Православной верой и решил сгубить на людех, ибо непотребно было русскому люду перед Сатаной кобениться, – призналась инокиня Феодора. – Заступиться же на сей час некому. Царица Мария Фёдоровна в бозе почила. Муж мой Морозов Глеб Иванович и брат его Борис Иванович, царский дядька, и того раньше представились. Отца моего духовного протопопа Аввакума Государь опять в острог на севера сослал. Один ты готов за меня душу положить.
– Готов, горлинка моя! Как на духу говорю!
– Вот и ладно. Покуль грамоте не разучился, напишешь слово о житии протопопа Аввакума – надо-ть нашим потомкам знать почто царских гонений не убоялись, да Православную Веру по заповедям апостола Андрея Первозванного менять не пожелали на греческое словоблудие и не захотели кукишем креститься.
– Напишу, свет мой, всё как есть напишу, – пообещал Салтыков. – Я и о тебе инокиня Феодора-Великомученница напишу. О святых подвижниках будет помнить Русь Великая во все времена. А ныне по велению Алексея Михайловича сам не пойму, как никониане младенцев крестят. У нас по-старому читают: «Молим Тебя, Господи, да изыдет с крещающегося дух лукавый», а никониане рекут: «Да изыдет с крещающегося, молим ти ся, дух лукавый». По сему Никон елико могий гнаше[83] за славою патриарха Вселенского, а получил дыру от калача сдобного, елико молит духа лукавого.
– Так. Истинно так баешь, – кивнула Феодосия Прокопиевна. – Когда Аввакума с Московского собора на севера увозили, так он прямо из саней народу вещал, де «нет Божией Правды в троеперстии, се кукиш и причастие Сатаны». Так его прямо в санях стрельцы кнутами остановить пытались, ан нет. Не дал Бог хвоста человеку, чтобы не вилял туды – сюды. Коли молишься Господу, так и молись Ему, а не его заместителю на земле. Тем более, что этот заместитель таковым не является.
Царь же Алексей Михайлович чёрную обиду на меня затаил, когда после кончины царицы Марии Ильиничны вздумал на Наталье Кирилловне Нарышкиной жениться, а меня пригласил на венчание царское титло читать. Я же сказалась «ноги мои зело прискорбны, и не могу ни ходити, ни стояти». К тому же, богатство моё Государю, яко кость в горле. С той поры он нет-нет да и отымет деревеньку-другую, А я в ответ на Красной площади сирым да бездомным милостыню раздаю. Вот он и бесится, яко бес поганый.
Болярыня замолчала на минуту, затем продолжила:
– Но я тебя об одном попрошу, Андрей… Я тебя о сыне своём попрошу, Андрей Иванович – не покинь его, единородного потомка князей Морозовых. Поскольку Государь войну мне объявил, то скоро и стрельцов за мной пришлёт. Надысь он своему мордофиле князю Ростопчину при думских рекл, дескать, «тяжко ей братися со мною – един кто из нас одолеет всяко».[84] Ежели не стерплю, ежели одолеет он меня, грешную, то не оставь дитятко моё на поругание псам безродным, коих при Государе нашем кишмя кишит. Весь Кремль опоганили.
Чу! Во дворе шумят. Знать стрельцы пожаловали. Коли меня на справу повезут, не пускай псов в палаты. Там мои подруженьки княгиня Урусова и Данилова почивают.
Тут в палаты ввалился без доклада сам патриарх Питерим, сопровождаемый чудовским архимандритом Иоакимом и митрополитом Сарским и Подожским Павлом. Уж этих-то нехристей болярыня Феодосия Прокопиевна меньше всего желала бы зреть в своём доме.
Прибывшие с ними стрельцы рассыпались по палатам, чиня сыскное дело, и вскоре из глубин дома в гостевую выгнали кровную сестру болярыни княгиню Урусову Евдокию Прокопиевну и именитую дворянку Данилову Марию Герасимовну.
Феодосия Прокопиевна, видя начинающееся насилие, не стала стоять перед гостями незванными, а возлегла на думку, сказавшись нездоровою. Тогда новый патриарх Питерим, сделав шаг вперёд, провозгласил:
– В кратости вопрошаем тя, – по тем служебникам, по коим Государь Царь причащается и благоверная царица и царевичи и царевны, ты причастиши ли ся?
– Не причащуся, – отвечала инокиня Феодора. – А тебе, служитель диавола, долго ещё гореть в адском пламени за надругание над Верой Православной.
– В цепи её, в цепи!! – заорал в бешенстве патриарх и крик его, вероятно, был слышен далеко по округе. – Ташшите её, яко пса, чепию за выю, пущай все ступени главою своею сочтёт. Утре же страдницу в струб!!
Насчёт сожжения в струбе подвижники нового патриарха были зело горазды, но тут и они засомневалися:
– Почто без царёва ведома Ваше Святейшество? – прошептал архимандрит Иоаким. – В струбе сожжём – вот те и новомученица, а такая беда последняя будет много горше, чем первая для Государя и для Отечества.
– Одеть ошейник на неё и к колоде, – скомандовал стрельцам патриарх, но голос его заметно поубавился в неистовстве. Потом злобно взглянул на подруг болярыни и прошипел:
– Этих тоже в цепи да в другие сани. Пущай Государь сам управу чинит, на то он и Царь на земле русской.
Схимницу Феодору тут же заковали в железный ошейник и потащили за ноги к саням, стоявшим во дворе. Стрельцы постарались исполнить желание патриарха, и бедная страдалица действительно пересчитала головой все ступени высокого каменного крыльца. Кровь на морозе быстро запеклась и превратилась в коросту, покрытую инеем. Железный обруч, надетый на шею болярыни, прибили скобой к большой дубовой колоде, специально положенной в сани.
К таким колодам при Алексее Михайловиче Тишайшем прибивали закованных в цепи особо опасных преступников. Знать Царь-Государь действительно боялся слабой женщины, как чёрт ладана. А чего боялся-то? Ведь если он прав и Никон с его согласия так поисправил Православие, что ни в сказке сказать, ни пером описать, так чего бояться-то? Бог он в Царстве Небесном Бог, а здесь, на земле грешной, Царь всем и Отец, и Судия.
