Я рассказывал несколько отредактированную и цензурированную версию событий прошлых семи месяцев.
Когда рассказ, наконец, закончился, Маша ещё долго молчала, обрабатывая полученную информацию.
— Слушай, а что за сведения ты покупал у того чиновника, а потом Евгению давал на переработку?
— Ну, это же естественно. Персональные данные фигурантов. Я точно знал, что у Антона они настоящие, а не формальные. Емейлы, телефоны. Аськи, у кого они есть.
— Может, ты всё врёшь? Или я умом тронулась? Может, мне уже в психушку пора? Ведь всё, что я тут сейчас услышала, выглядит полнейшим бредом.
— Совсем как в мультике о Простоквашино, — усмехнулся я. — Если бы мы с ума сошли, то не оба сразу. Да и не нужно тебе ни к какому психиатру. Там начнут лечить, и что потом станет с твоей головушкой, вообще неизвестно. Наша психиатрия — самая неточная наука, к тому же такая крутая, что с ней лучше не спорить. Да и не только наша. Вон, в Америке — один профессор из Стэнфорда устроил занятный эксперимент. Выбрал восемь абсолютно нормальных добровольцев: трех психологов, психиатра, педиатра, художника, домохозяйку и ещё кого-то, не помню уж, кого именно. Не суть. Потом их всех он направил на консультацию в соответствующие клиники, как обеспокоенных своим психическим здоровьем. Все рассказывали о себе правду, кроме одного — они якобы слышали голоса, говорящие слова: «стук», «глухой» и «пустой». Врачи сочли этих людей душевнобольными и госпитализировали в надлежащие стационары. Всех. Уже в психбольнице добровольцы вели себя вполне нормально, объясняли врачам, что чувствуют себя замечательно, и никаких голосов больше нет. Тем не менее, все находились на излечении полтора месяца. В результате: семерым был поставлен диагноз «шизофрения», а одному — «маниакально-депрессивный психоз». После выписки эскулапы обрисовали состояние пациентов как «улучшенное» или «в стадии ремиссии», но ни один врач не диагностировал выздоровление. Никто из докторов не догадался, что лечил здоровых. Их раскололи соседи по палате — те решили, что перед ними либо журналисты, либо инспектора больниц. Есть там такие тайные проверяющие. Но самое забавное случилось потом. После публикации итогов эксперимента, психиатры страшно возмутились и поставили результаты под сомнение, заявив, что такие грубые ошибки просто невозможны. Грозили судом. Профессор предложил эксперимент повторить, заявив, что направит к ним ещё какое-то количество мнимых больных. Клиники тщательно обследовали пару сотен следующих пациентов. Из них выловили сорок «засланцев», поставив им диагноз «псевдобольной». На самом деле профессор никого больше не направлял.
— Хе-хе… Погоди, я не поняла — тех восьмерых, их выходит, залечили до полного сумасшествия, так что ли?
— Нет, по-моему. Врачи просто не просекли фишку, что им здоровых подсунули.
— Это ты тоже в ходе расследования нарыл?
— Какая же ты догадливая, просто страшно делается. Случайно вот наткнулся на эти сведения, только они к делу не относятся, как ты понимаешь.
— Меня тоже однажды чуть не залечили, было такое.
— Н-нда?
— Да. Помнишь, я рассказывала о незнакомце, что научил меня рисовать?
— Помню, конечно. Но причем тут этот дядька?
— Я же говорила, что нас собралось там человек двадцать, учились мы всяким художественным приемам и быстро овладевали техникой рисунка. Не за просто так, разумеется. В перерывах нас кормили школьными завтраками, у которых мне мерещился какой-то странный подозрительный привкус. Ну, мало ли что бывает. Съедать всё было обязательно. Мы ели, пили, но однажды Маринка… мы вместе там учились, я уже говорила, нет? Так вот, она жрать эту гадость отказалась — не то изжога у неё возникла, не то аллергия, не помню. Короче — она приносила жратву с собой из дома, а ту, что давали, спускала в сортир. Но с ней неприятности там случились. Начать с того, что она перестала учиться — как только начиналась новая тема, или техника, то все быстро её осваивали, а Маринка никак. Потом выяснилось, что и завтраки она не съедает, короче выгнали её нафиг. А меня собственные родители, когда я уже все уроки получила, положили в психушку.
— Тебя-то зачем?! — удивился я.
— Ну, подумали, что странная я вся такая стала, и рисунки у меня страшные. А меня лечили там какой-то гадостью, отчего голова была будто ватная, никаких мыслей и желаний не стало. Рисовать не могла. Потом прошло вроде бы, даже Художку вон закончила, но мало ли что могло…
— А Маринка? — спросил я. Что-то новое вдруг зародилось в сознании, нечто ещё не оформленное в мысль, на уровне подсознательной ассоциации и предчувствия.
— Что ей сделается, её ж выгнали. Потом она поступила в какой-то платный университет по выпуску госчиновников. Она вообще считала, что надёжнее под кого-то лечь, у кого-нибудь отсосать или кому-то заплатить, кто добычу потом разделит с кем надо и так обеспечит поступление, а впоследствии и диплом. Ей и в голову не приходило, что образование можно за так получить, просто обучившись своему делу. По её убеждению, экзамен гораздо проще купить. Это хорошо, что благодаря тому юристу, которого ты нашел, теперь моё имя восстановили, и никто не усомнится, что Мария Петроградская это я, а Маринка просто мой дилер и вполне официально продает картины с моей подписью в своей галерее. Вроде и мне польза и ей, каждый любимым делом занимается. Но она как была стервой и сукой, так и осталась, и никуда от этого не денешься. А выглядит такой лапонькой, такой кисулей, если хорошо её не знать. Видел, недавно опять по её телеку показывали? Вот и думаю, если б она тогда не выпендривалась, отучилась бы со мной, а затем в Художку бы поступила, как я, то и не было бы ничего, а? И стервой такой потом не стала бы. Всё-таки рисование, вообще искусство, хорошо на характер действует, позитивно. Успокаивает, добру учит творчество…
Но я уже не слушал. Мысль, что зародилась в моей голове, начала шевелиться там и расти, как червяк в яблоке.
— Слу-ушай, — задумчиво протянул я, разглядывая её красивые ноги, — а почему девушки вообще иногда становятся стервами? Такими рождаются или делаются вдруг, в процессе индивидуального развития? Как думаешь?
— Хм… Тебя действительно моё мнение интересует? Для начала дай точное определение стервы.
— Пожалуйста, сейчас попробую… Так… Стерва в современном значении — женщина без видимой причины делающая эмоционально тяжелым существование окружающих её людей. Так примерно. Это моё понимание.
— Ну, да, ты же у нас всегда любил всё на свете классифицировать, — задумчиво изрекла Маша, будто припоминая чего-то давно прошедшее. — Думаю, в стерв превращаются из-за воспитания, собственной жестокости, меркантильности, пофигистического отношения к окружающим и безмерно эгоистической любви к себе. Плюс избалованности сначала родителями, потом мужиками. Но установка, что «все должны, а я принцесса» из семьи идёт.
