— Слава тебе, Господи! — выдохнула мать. — Я уж думала…
Она всхлипнула и не смогла продолжать.
— Ну все, мать, все, — торопливо произнес Севастьян. — Все хорошо. Сбегай лучше к соседям, успокой их.
Когда мать Марии ушла к родителям Марты, Охотник обратился к Севастьяну:
— Я у вас поживу еще какое-то время, лады?
— Да живи, конечно! — согласился Севастьян. — Я не против. А где твои приятели?
Охотник покривился.
— Расстались мы с приятелями. У них свой путь, у меня — свой. Каждому свое.
— Никак, не поделили чего?
— Да нет. Оно, вишь ты, и делить-то было нечего — зверя в логове не оказалось. И не логово то, выходит, было, а просто пещера. Пустая и темная.
Севастьян задумчиво поскреб бороду.
— Расстались, и шут с ними, — изрек он. — Ты, небось, проголодался? Да что я спрашиваю, конечно проголодался! Давай-ка к столу, пока щи теплые.
Они сели за стол. Охотник набрал ложку щей, подул на нее, отправил в рот. Пошарил по столу взглядом.
— Слышь, Севастьян, а нет ли у тебя чего «погорячее»? — с надеждой спросил Охотник.
— Выпить? Понимаем! — закивал Севастьян.
Он ловко извлек откуда-то из-за печки пузатый кувшин.
— Ну, давай! Крепкий вонючий самогон ударил в горло, обжигая язык. Охотник закашлялся, глаза у него заслезились. Севастьян довольно крякнул и расправил усы.
— Ох, крепкий, зараза! — выдавил Охотник, вытирая слезы.
— В самый раз! — гордо сказал Севастьян, наполняя чашки. — Наш напиток! Я его для крепости еще на жгучем перце настаиваю.
Выпили. Севастьян взял головку лука, откусил добрую половину и сочно захрустел. Охотник глядел на него затуманившимся взором, морщился. Сомнения, тревоги, разочарование — все куда-то исчезло, испарилось. Дышать стало тяжелее, но и спокойнее. Пропали лишние мысли, оставив ощущение уверенности, всепонимания.
— Да, Севастьян, — сказал Охотник уверенно, — лишь то хорошо, что хорошо кончается. И не иначе.
Севастьян охотно подтвердил и налил снова.
— Скажу я тебе, Севастьян, вот что, — продолжал Охотник, жуя. — Легче тому живется, на чьей стороне правда. У кого совесть чиста. А тому, кто чужую совесть от грехов очищает, тому еще легче…
— Ты это про попов, что ли?
— Не-е-ет, при чем тут попы! — покривился Охотник. — Святые отцы только душу очищают, а я — тело. От греха избавляю.
— Как это? — удивился Севастьян.
Охотник понял, что сболтнул лишнее.
— Да так! — усмехнулся. — За других кровь лью. Ты вот, к примеру, за просто так убить можешь?
— Кого убить? — испугался Севастьян.
— Ну, положим, кабана.
— За просто так? Нет, зачем же? Что ж я, изверг какой! Ежели для пищи, так оно, конечно… Да и то, иной раз так рука дрожит, что и ножа не удержишь. Вот! — непонятно чему обрадовался Охотник. — Не можешь. А я могу. Многие благородные господа, а еще более дамы, так нос и воротят: «Фу, содрать со зверя шкуру! Как это жестоко, да как некрасиво!» Но шкурками с «жестоко убитых зверей» пользуются — на стены цепляют, на шею вешают… Вот и выходит, что есть такой дурак — Охотник, который за них в крови пачкается, да жестокости творит. На себя их грехи берет.
— Всякому свое назначение, — как показалось Охотнику, с сожалением сказал Севастьян. — Господам править, холопам — горб гнуть. Не нами так заведено, не нам и менять.
— Можно и так сказать, — согласился Охотник, — только до известного момента. Пускай себе господа правят, мне не жалко. Но если они начинают моей жизнью распоряжаться — тут уж, извиняюсь, не согласный я! Пока мы друг дружке поперек дороги не стали, мне до них дела нет. А если уж стали… — Охотник криво усмехнулся, прищурился, — если стали, то пускай побеждает не тот, кто знатнее, а тот, кто сильнее. Вот так!
Севастьян думал иначе, но перечить гостю не стал. Он разлил по чашкам все, что оставалось в кувшине, нетвердой рукой нарезал еще хлеба.
— Давай, Михаил, выпьем! — сказал он Охотнику. — Ты человек хороший, а с хорошим человеком грех не выпить.
— Не отрицаю.
Когда пить уже было нечего, Севастьян поглядел в окно и предложил идти в корчму. Охотнику было все равно, и он согласился. Шатаясь, они зашагали по вечернему селу, не выпуская из виду светящихся окон корчмы. Корчма называлась просто — «У Демьяна».
Внутри было довольно грязно. Истоптанный земляной пол был небрежно присыпан соломой, несколько низких деревянных столиков хранили на себе следы частого употребления посетителями спиртного: темные пятна со специфическим запахом брожения покрывали их сплошь и рядом. Пустая посуда делилась на две категории: целая и разбитая. Целая находилась на столах, в крайнем случае могла стоять на лавке. Разбитая же непременно валялась на полу; это были либо глиняные черепки, либо осколки стекла.
На потолке висело большое колесо, утыканное свечами. Свечи были зажжены не все. Колесо слабо раскачивалось. Возле порога, как и полагалось, была расстелена непонятно для чего тряпка; над дверями была прибита ржавая подкова.
Народу было немало. Большинство посетителей пребывало уже в состоянии расслабленно-веселом, остальные торопились наверстать упущенное. Кто-то горланил песню, которую иначе как «застольной» назвать было нельзя. Кто-то спал, свалившись под стол. Говорили громко, щедро сдабривая речь ругательствами — старались перекричать стоявший в корчме гомон.
За стойкой восседал на высоком круглом табурете, хозяин — очевидно, тот самый Демьян. Ему было никак не меньше пятидесяти. Толстое, иссеченное морщинами лицо его украшали усы такой пышности, что совершенно скрывали под собой губы, что было весьма кстати, ибо губы были постоянно надуты, словно что-то их не устраивало. И вообще, судя по выражению лица Демьяна, можно было подумать, что дело его было ему противно, посетители надоели до смерти, а сам вид выставленного на прилавке товара вызывает у него если не отвращение, то скуку.
На Охотника и Севастьяна Демьян посмотрел лениво и небрежно. Пошевелил усами. Выпятил живот, на котором держал скрещенные руки.
— Жбан пива! — без лишних вступлений потребовал Севастьян.
Охотник в это время подошел к свободному столику и широким взмахом руки очистил стол от мусора. Демьян еще раз пошевелил усами и нацедил из огромной бочки полный жбан пива.
— Закусывать будем? — поинтересовался он. — Есть вяленые лещи.
— Давай! — кивнул Севастьян так, что чуть не стукнулся лбом о прилавок.
Когда они уселись за стол, неизвестно откуда появилась какая-то баба с метлой и ведром. Она шустро прошлась по корчме, собрав все осколки, черепки и прочую дрянь в ведро. Затем так же незаметно скрылась. В корчме как будто посветлело.
