такого Роха вспомнить не мог.
Самая большая телега была для нее. В телегу уложили перины и одеяла, поставили корзины с едой и вино. Агнес уже сидела там, укутанная в одеяла. А Брунхильду все ждали, хотя обоз уже давно уехал вперед. Кавалер кутался в плащ и молчал, слушая обычную болтовню Ёгана. Вскоре появилась Хильда, была она в новом и дорогом платье, в шали и в новой замысловатой шапочке. Несла узелок, у телеги застыла, подождала, пока Ёган слезет с лошади и поможет ей сесть в телегу. Устроилась рядом с Агнес, они попихались немного, обменялись колкостями, и Брунхильда, закутавшись в одеяло, сказала монаху, что сидел возницей:
– Ну, трогай, что ли.
Госпожа, да и только! Еще и года не прошло, как за коровами навоз убирала в хлеву да столы вытирала в харчевне. А тут вон какая стала.
А на Волкова она даже не взглянула.
Поселок Альбертслох расположился как раз между тремя большими городами, на перекрестке. Если ехать из Ференбурга, с северо-запада, вверх по реке Эрзе, то непременно попадешь в Альбертслох.
Оттуда идут две дороги: одна на юго-восток к Ланну, в земли курфюрста-архиепископа герцога Руперталя, а другая ровнехонько на юг к Вильбургу, по земле Ребенрее курфюрста Карла. Альбертслох стоял очень удачно и должен был процветать, но какая война ни начиналась по соседству, обязательно затрагивала его. За последние пятнадцать лет еретики проходили здесь трижды. Трижды город грабили и один раз сожгли дотла, когда раздосадованные еретики ни с чем ушли из-под Ланна, по дороге от злобы спалили Альбертслох. И все кирхи в нем пограбили. Но все-таки место было очень удобное для торговли, и как только война откатывалась отсюда, поселок оживал снова.
Был полдень. Кавалер Фолькоф останавливаться в Альбертслохе не велел, хотел пройти за этот день побольше, уж больно медленно тащился обоз. А он мечтал побыстрее закончить дело, передать раку с мощами епископу Вильбурга.
Он и его новый товарищ Карл Брюнхвальд ехали впереди колонны, разговаривали, когда Брюнхвальд заметил людей на пригорке, у самой развилки.
– Видите их? – спросил он у кавалера.
– Вижу, – отвечал тот невесело.
Брюнхвальд покосился на Волкова:
– Думаете, по вашу душу явились?
– Два посыльных офицера в цветах Руперталей, люди архиепископа, да еще поп какой-то с ними. Что им тут делать, здесь еще земли принца Карла. – Кавалер вглядывался в людей, что стояли на пригорке у дороги.
– Значит, по вашу, – резюмировал Брюнхвальд.
– Боюсь, что так, – отвечал Волков, – тем более что поп мне точно знаком.
Они подъехали ближе, и он уже не сомневался, это был отец Семион.
А отец Семион стал спускаться с пригорка, скользя по ледяной грязи. Но теперь он выглядел иначе. Ни рваной одежды, ни простого Символа веры из дерева. Сутана из фиолетового бархата, серебряная цепь с серебряным Символом веры, добротные туфли вместо сандалий. Волков и Брюнхвальд встали у дороги, пропуская обоз вперед, Ёган со штандартом и Сыч за ними.
– О, беглый поп-расстрига явился, – обрадовался Ёган, – повесим его, господин? Эй, отец Семион, а мы тебе веревку припасли.
Отец Семион даже не глянул в его сторону, подошел к кавалеру, низко поклонился.
Ни Волков, ни Брюнхвальд на поклон не ответили, сидели, ждали. И монах заговорил:
– Рад видеть вас, господин, во здравии, – и тут он полез в сумку, что была у него на боку, достал большой кошель и протянул Волкову.
Волков взял кошель, взвесил на руке – кошель был очень тяжел – заглянул в него. Там было золото.
– Ваша доля, господин, – сказал отец Семион. И протянул кавалеру бумагу. Волков взял и бумагу, но читать ее не торопился, глядел на монаха – ждал объяснений. И монах продолжил: – Это расписка от брата Иллариона, казначея Его Высокопреосвященства, которому мы пожертвовали треть от денег, что взяли у колдуна по трибуналу.
– Ты отдал треть наших денег архиепископу? – спросил кавалер.
– Да, господин, и поверьте, так будет лучше. На комиссии, коли такая случится, казначей окажется на нашей стороне, а значит, и сам архиепископ будет на нашей стороне. Деньги-то немалые.
– Немалые? – Волков опять взвесил кошель на руке. – И сколько здесь?
– Сто два гульдена золота, разной деньгой, – отвечал монах.
– О! – вздохнул Брюнхвальд, его лицо выражало восторг.
– Сто два, а казначею ты сколько отдал? – поинтересовался кавалер.
– Тоже сто два, – отвечал монах.
– Значит, и себе взял сто два?
– Да, господин, раз мы с вами были членами трибунала, то мы и получаем деньги, хотя я как глава трибунала должен получить больше, но я не против дележа по равным долям.
– А долю брату Ипполиту давать не нужно? Обойдется, значит? – ехидно ухмыльнулся Волков.
– Обойдется, господин, – спокойно отвечал монах, – он хоть в трибунал и входил, да был писарем, а судили мы с вами, и приговор выносили мы с вами, и на комиссии отвечать нам с вами, а не брату Ипполиту. С него спроса не будет. А значит, и денег ему не нужно.
Волков снова взвесил на руке кошелек и снова заговорил:
– А откуда мне знать, что ты себе не взял золота больше, чем дал мне и казначею?
– А в том клянусь я своею бессмертной душой, что не взял я ни крейцера, ни пфеннига медного больше, чем дал вам и казне архиепископа! – Отец Семион поднял руку к небу, как бы призывая Создателя в свидетели.
Волкову пришлось верить клятве, он стал прятать кошель с золотом, но все еще не считал разговор законченным:
– Ну а зачем же ты тайком ушел тогда, как вор? Сказал бы мне, что треть мы должны отдать в казну, и дело с концом, я ж не дурак и жадностью не одержим. Уж поделился бы с архиепископом. Говори.
– Сказал бы я вам, что раку нужно в Ланн везти, а не в Вильбург, вы бы послушали меня?
– Нет, конечно, я обещал ее епископу Вильбурга, зачем же ее в Ланн везти?
– И тем бы себя погубили, не послушались бы вы меня и стали бы церковным вором и грабителем вольного города, как и хотел бы наш добрый канцлер, брат Родерик, ненавистник ваш. А теперь мы в Ланн ее повезем, отдадим святым отцам и там, при папском нунции, уже и решат, что со святыней делать. И тогда вы уже не церковный вор, а сохранитель святыни.
– Нет, – покачал головой Волков, – я обещал ее епископу Вильбурга, ему и повезу.
– Ну вот, я знал, что вы так скажете, вы рыцарь, по-другому поступить не можете,
