— Даже не знаю… — Аптекарь поскреб бороду. — Работать, оно, вроде, работает. Но мельница ли это?..
Почувствовал, не иначе, мастер в юноше будущего своего конкурента.
— Тебе бы в город податься, в Лигу Мастеров…
— Я останусь здесь, — помотал головой Ковыль. — В Уложении четко сказано: мельницей считать устройство, производящее измельчение силою ветра. Вот устройство, вот, — Ковыль крутанул ветряк, — сила ветра.
— При помощи жерновов, — Аптекарь воздел к небу указательный палец. — Измельчение силою ветра, при помощи жерновов.
Ковыль вздохнул и пробормотал под нос:
— Как знал, как знал… — отнял у сундука заднюю стенку и продемонстрировал собранию два вертикально расположенных плоских камня на оси. — Вот. Неотъемлемая, так сказать, часть…
Густав расхохотался:
— Нет, вы поглядите, каков!..
Аптекарь, наоборот, посерел лицом:
— Балаган развел!.. Бутафорию!.. Мальчишка!..
— Формально он прав, — пожал плечами Карпила.
— А нам здесь не надо формально!.. Мы дело делаем!.. — Аптекарь разозлился не на шутку. — Выкрутился, ишь ты!.. Скажи-ка нам тогда, любезный, сколь в мире есть ветров?
Ковыль нахмурился. Плохой вопрос. Не то что б сложный, знал на него ответ каждый ребенок. Плохой.
— Согласно Ветровой Табели — девяносто девять и один, — Ковыль вздохнул, предполагая заранее, что ответ такой никого не устроит. — Согласно Всепогодной От Сотворения Мира Летописи — лишь девяносто девять…
Звездный чистик не наблюдал никто и никогда. Зато чего только про него не плели. Что дует он прямиком со звезд и несет с собой серебристую пыль. Что раз попавшись в парус, станет корабль гнать вперед до тех пор, пока парус не сложишь. Да и много чего еще. Всего скорее, такого ветра не существовало вовсе. Выдумали его для ровного счета десяточники еще в махровые годины нешуточных ристалищ с девяточниками. Долго тогда ломались копья, ребра и головы. И вроде бы порешили, что да, десятичный счет будет правильнее. Но не везде он прижился. Многие считали девятками — удобней.
— То есть формально, — Аптекарь поводил рукой в воздухе, — якобы сто ветров у нас? А на деле?..
Оно понятно, к чему клонит. Ветром, что на бумаге записан, зерна не смелешь. Тереть должна мельница жерновами, а не неведомыми принципами.
— Что ты пристал к парню? — вступился Карпила. — Будто он ту Ветровую Табель составлял…
Аптекарь шумно выдохнул, раздувая ноздри, но смолчал. Прищурился зло.
— Предлагаю голосовать, — подытожил Густав.
Мнения разделились. Но все же тех, кто «за», оказалось больше.
— Все высказались?
— Нет, не все! — проскрипел Аптекарь. — Сын Стержня отныне равный с нами. Стало быть, тоже имеет голос.
Взгляды собравшихся скрестились на Стоеке. Тот раскраснелся, польщенный без меры, опустил глаза.
— Да пусть строится, — усмехнулся. — Мне не жалко…
Закатное солнце утонуло за горизонтом, в долине сгустились сумерки. Засветился желтым ночной камень в оправе подфонарников или просто выложенный вдоль кирпичных дорожек. Невидимые в листве, затянули свои рулады пичуги-переливки. Теплый луговик вывалялся в травах и принес с собой горьковатый аромат цветущей ола-олы.
Ковыль ждал. Он привык ждать здесь каждый вечер, с тоской вглядываясь во тьму. Учащенно забилось сердце, когда вдали показался знакомый силуэт. И Ковыль поспешил навстречу, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег.
— Ну, здравствуй, Роза ветров…
— Здравствуй…
Он что-то говорил, глупо улыбаясь. Она что-то отвечала. И только глаза, встретившись, вели безмолвную беседу о своем, о главном. Минуя преграды и запреты.
— Тебе, — Ковыль неловко протянул сверток, стащил темную кисею, скрывавшую цветок парусника.
Белоснежные соцветия, похожие на фрегаты с наполненными ветром парусами, вспыхнули, разгоняя полумрак.
Роза улыбнулась одними уголками губ, как умела только она, опустила взгляд.
— Спасибо. Никогда не видела такой… вживую.
Ковыль и сам не видел. Вчера приходил за живичным порошком караван с растениями из Нижних полей. Ковыль парусник и приберег. Роптали караванщики, грозились, в последний раз, мол, приходим. Больно хлопотно цветы возить. Но все равно шли. Редкого качества выходил порошок из железного сундука — никто такой не делал. Иные предлагали, давай к нам, на теплые фермы. Ветра и там для машины хватит. А не хватит, обещались хоть тягловую силу приспособить, хоть руками вороток крутить — все дешевле, чем таскаться, языком закоренелых девяточников выражаясь, за тридевять земель. Золотые горы сулили.
Но никуда Ковыль уезжать не собирался. Причина стояла напротив. Запах ее волос, заставлявший уходить землю из-под ног, пухлые губы в морщинках и серые, цвета зимнего неба, глаза — вот все, что ему от жизни было нужно.
Они шли, держась за руки, и болтали. Ковыль рассказывал про ветровые лопасти с изменяемым углом, про крылья, которые смогут вращаться от света, про решетку из уса красного кита, способную притягивать молнии. Про то, как мечтает построить мельницу, что молола бы в муку усыпающие небо звезды. Роза про шитье, про младшую сестренку и двух ухажеров, что на днях подрались из-за нее.
— А ко мне Стоек посватался, — невзначай произнесла она. И тут же осеклась, пожалела.
Ковыль остановился. Помрачнел.
— А ты?..
Роза дернула плечом.
— Погоди, — Ковыль заглянул девушке в глаза. — Я…
И замолчал, не в силах выдавить ни полслова.
Их со Стоеком соперничество — тема отдельная. Разные они до противоположности. Лишь в упорстве схожи, как две капли, никто отступать не привык. Стоек тяжел и тверд, как валун. Ни ураган, ни буря с места не шелохнут, только и смогут, что бока выесть со временем. А Ковыль… Он ковыль и есть, трава степная. Мотает его всеми ветрами, полощет. А он, знай, корнями в землю вцепился и сколь ни сгибай его, разогнется вновь.
Строит Стоек дом. О трех ярусах, каменный. Перед домом пруд у него выкопан изогнутый, с причудами, с механическими лебедями. Ежечасно делают те по воде круг, машут крыльями и возвращаются на место. Вокруг пруда деревья привезенные насажены, молодые, сильные, целый парк. Ковыль мимо проходил — видел. Красиво.
Само собой, не своими руками все это Стоек возводит. Лучшие каменщики у него в найме, лучшие плотники. Мельницу молодому мастеру проектировали аж в столичной Академии. Широкие лопасти у мельницы той, злые, до ветра прожорливые. Не скупится Стоек, денег не считает. Чай, и отец не последний бедняк на деревне, поможет. От того хозяйство выходит основательным и прочным, другим на зависть. Почитай, будешь за таким, как за каменной стеной. Роза, понятно, в его сторону и смотрит. Одна она с маленькой сестренкой да с больною матерью.
Ковылю пока, кроме несбыточных мечтаний, похвастать нечем: звезды он тереть собрался, видали? Сундук с самоцветами в огороде не прикопан, каждая монета на счету. Что заработал — в дело. Не до лебедей ему. Но встанет на ноги и он, придет черед. Прокормится. И семью прокормит.
Эх, да разве о том речь сейчас? О доходах, о подворье? Не измерить Ковылю никакими богатствами чувство, что живет под сердцем. Не описать словами.
— Я знаю, — Роза приложила палец к его губам. — Все знаю…
Роза замолчала. Молчал Ковыль. Так и шли дальше, смотрели каждый в свою сторону.
— Давай так. Я все решу сама. Как скажу… Молчи! Как скажу, так и будет… Обещаешь? Если… В общем… Ни встреч не ищи, ни писем, ничего. Ясно? Обещаешь?.. Ну?..
— Обещаю, — Ковыль протолкнул комок.
— Мне пора… Все. Будет. Хорошо. Слышишь?..
— Да.
И прежде чем Ковыль что-либо сообразил, Роза быстро поцеловала его в губы и растворилась в темноте.
Ковыль не мог спать, не мог есть, не мог работать. Все естество его заполняла тянущая боль, разливалась по груди, сжимала горло. Иной бы скакал вокруг избранницы вприпрыжку, пел серенады, устилал путь ее охапками цветов. Ковыль же не показывал из дому носа, предпочитая тихое страдание буйным безумствам. Ибо то, что творилось у него в душе, не выразило бы ничто на свете.
Сколько так продолжалось, Ковыль сказать не мог. Все разрешилось само, быстро и как-то буднично. Он встретил Розу на Ярмарочной площади, когда ветровые часы на ратуше отсчитали полдень. Им редко доводилось видеться днем: всяк занят своими делами. Их сводила ночь, в минуты, что украдены у сна. И что слаще самого сладкого сна.
Роза несла через локоть корзину, небрежно возложив пальцы на край. Мизинец ее украшало колечко. Колечко с черным тартаром.
Мир покачнулся и рухнул в бездну. Ковыль молчал. Но из груди его рвался немой крик, силы такой, что если облечь его в голос, он заглушил бы и многолюдный гомон, и ветровые куранты, докатился бы до самого побережья и унесся дальше в море.
