— Оплата наличными!
— Смит, подонок! — сказал Конуэй.
— Он самый. Что скажешь?
— Что это были за голоса?
— Совершенно посторонние люди, голоса с проплывающих по соседству фешенебельных лайнеров, как в детстве в захолустном городишке слышали мы ведущиеся во всеуслышание альковные разговоры наших похотливых соседей.
— Почему все они звонят одновременно?
— Они трусливы и ненасытны. Это дистанционное сумо, кикбоксинг, вакханалия полуночных шоу, автомобильные кинотеатры, заглушенные моторы, скрип пружин, кряхтение тяжеловесов, писк канареек.
Конуэй хранил молчание.
— Что, язык проглотил? Тебе что, не нравятся наши вечеринки?
— Вечеринки?!
— Ну а что же еще? В них могут участвовать все: старая дева из Вермонта, пьянчужка из Рено, пастор из Ванкувера, церковный служка из Майами, стриптизерша из Провиденса, президент колледжа из Канкаки.
Конуэй молчал.
— Ты еще здесь? Так тебе не нравятся факты? Ладно. Не плати. Вешай трубку!
Молчание.
— Ну, все. Отключайся, обругай меня напоследок, ныряй в постель и займись супругой. Ты все еще здесь? Все еще заинтригован самыми свеженькими деликатесами свободной любви? Температура небось под сорок? Тогда я считаю до трех. А потом утрою счет за это наше ночное развлечение. Один, два…
Конуэй прикусил губу.
— Ага! — возликовал Смит. — Ты у нас на крючке! Посмотри на себя в зеркало!
Конуэй повернулся к висевшему на стене зеркалу. Оттуда на него смотрел незнакомый человек с потным раскрасневшимся лицом и горящими глазами.
— Ты видишь?! Румяные щеки, пот, плотно сжатые губы, безумный блеск в глазах!
Конуэй вздохнул.
— Так да или нет? — прокричал Смит. — Последний раз спрашиваю! Или вешай трубку, или гореть твоей постели в огненной лаве Кракатау! Телись!
— Так ты говоришь, сразу несколько десятков человек?
— Несколько тысяч! И с каждым днем их становится больше. И чем больше их становится, тем быстрее растет их число. Почему бы не пустить все эти тонущие лодчонки с деньгами поплавать в одной и той же воде? Бессонные орды изголодавшихся, толпы израненных, масса безымянных любителей клубнички. Ты никогда не узнаешь того, с кем именно ты говорил. Вот эта леди, эта женщина, эта девица, повизгивающая от восторга, может быть, это твоя школьная учительница, высохшая старая дева? Или твоя унылая тетушка, оседлавшая телефон, пока ее муж спит? А это — не твой ли это любящий папочка, любящий, однако, Ночную Семью сильнее? Ночная Семья! Все ночи, каждую ночь вопящая и хрипящая, с сопением и кашлем раскачивающая матрасы, выдыхаясь к рассвету. Прислушайся! Десять тысяч душевных ссадин, фрейдистских комплексов, пожираемых случайными — здравствуй-до свиданья — пантерами, оцелотами, львами. Убей, убей меня своей любовью, кричат они, ну пожалуйста, спасибо! Ты еще здесь?
— Да, — пробормотал Конуэй. — Эти люди когда-нибудь встречаются друг с другом?
— Разве что случайно.
— И где же?
— Кошка бродит во дворе — посиди-ка, мышь, в норе, понимаешь? Они не хотят встречаться! Подобный накал страсти могут выдержать разве что телефонные провода! Прислушайся получше.
Безумный хор исступленных голосов. «Да, да. Еще! О да, да!»
— Любишь яблочки? — не унимался Смит, — Прямо из рая. Торговая фирма «Змей и компания». Ночная такса. Виртуальный рай, как ты сам понимаешь, стоит недешево.
— Постой! — оборвал его Конуэй.
— Остановиться? Подольше растянуть удовольствие для твоего ненасытного паха? Или ты хочешь не спеша приползти на карачках и со слезами поблагодарить своего грешного друга?
— Я хочу убить тебя.
— Я увернусь быстрее, чем ты выстрелишь. Возвращайся на линию. Оставайся под крылышком Ночной Семьи. Чао!
Щелчок. Смит отключился. Ворвался ураган лихорадочных голосов, сжигавших его мозг. Тяжелое дыхание. Он огляделся. Огонь его горящих щек освещал стены.
Брошенная на пол трубка вещала задыхающимся шепотом что-то, невыразимое словами, пока Конуэй пошатываясь двигался к постели.
Едва Конуэй лег на кровать и прикрыл глаза, он услышал, как вдалеке звякнула металлическая крышка дренажного люка: подняли и вновь опустили.
Он поднял голову с подушки и посмотрел в соседнюю комнату. Норма стояла, прижав к уху телефонную трубку, крепко зажмурив глаза, как от боли, затаив дыхание и покачиваясь, и слушала, слушала… Он хотел было позвать ее, но в этот момент она схватила телефонный шнур и, так и не открывая глаз, вырвала его вместе с шептунами из розетки. Двигаясь как сомнамбула, она направилась к двери ванной. Конуэй услышал, как Норма высыпала всю упаковку аспирина в унитаз и трижды спустила воду. Потом подошла к постели и, немного постояв, забралась под одеяло.
Прошло еще несколько минут. Она легонько коснулась его локтя и прошептала. Прошептала!
— Ты не спишь?
Он молча кивнул головой в темноте.
— Обними меня!
Диана де Форе
© Перевод А. Чеха под ред. Ю. Аврутина
Осенью 1989 года, под вечер, в час, когда парижские кладбища уже закрывались, я, незамеченный охранниками, выводившими последних посетителей, недвижно стоял возле невысокого мраморного надгробия на могиле Дианы де Форе, то есть лесной девы, прислушиваясь к удаляющимся голосам охранников и скрипу запираемых кладбищенских ворот. Я даже не осознал перспективы заночевать на кладбище Пер-Лашез, настолько увлекся созерцанием одного из прекраснейших надгробий, которые я когда-либо видел, с совершенно блистательной резьбой по мрамору.
Надгробие представляло собой мраморную плиту шести футов длиной и дюймов восемнадцати высотой, на верхней грани которой в ажурных складках мрамора вырисовывалась фигура неземной красоты. Это была молодая женщина, не старше восемнадцати лет, со сложенными на груди изящными руками, с тонкими чертами лица и легкой улыбкой на губах, без всякого почтения к этому месту, времени и погоде.
Я стоял, боясь пошелохнуться, испытывая смешанное чувство трепета, радости и страха, которое нередко предшествует настоящей любви.
Все эти элементы, проникая в нашу душу, таинственным образом взаимодействуют друг с другом, образуя особые эмоции, не являющиеся ни суммой, ни смесью исходных, и самые разнообразные эмоции возникают из одних и тех же элементов, в зависимости от того, какие из них мы принимаем, а какие немедленно отбрасываем.
При свете последних лучей заходящего солнца я наклонился, чуть не падая, чтобы получше разглядеть это потрясшее меня, явившееся из прошлого воплощение юности и красоты. Когда головокружение унялось, я прочитал наверху надгробия:
Диана де Форе 1800–1818
Господи, прошептал я. Она умерла задолго до того, как я появился на свет.
Ниже были высеченные на мраморе слова:
Как скор был бег ее!
Одна лишь только Смерть
Догнать ее смогла.
Мне счастье выпало узнать ее на час
И полюбить навек.
Еще пониже виднелись инициалы Р. С. и приписка:
Кто образ сей запечалел на камне,
Чтоб памяти ее дать зримые черты.
Господи, подумалось мне, здесь двое влюбленных, не только молодая девушка, но и ее возлюбленный, скульптор, создавший из камня этот поразительный образ! Как часто он возвращался сюда, сколько слез он пролил у ее могилы!
Я склонился еще ниже, запоминая каждую черточку — тонкие брови, изящный нос, полуулыбку на губах, которую не стерли ни непогода, ни время. Из глаз моих, мешая мне смотреть, потекли слезы, падая на мраморное лицо. Мне почудилось, что его черты стали расплываться, но прежде, чем я отпрянул, пораженный, они застыли вновь.
Мои слезы коснулись ее век, и стало казаться, что она плачет. Это были уже не мои слезы, а ее, они катились по ее щекам, коснулись ее губ, и те шевельнулись, заставив меня усомниться в собственном рассудке.
— Что это? — послышался едва уловимый шепот.
Я замер.
— Кто здесь? — спросили каменные губы.
Нет-нет, пронеслось у меня в голове. Этого не может быть!
— Почему вы молчите? — послышался шепот.
Слезинки задрожали на холодных губах.
— Это всего лишь я, — вырвалось у меня.
— Это правда? Но где же ты был все это время?
— Я…
— Я тебя ждала…
— Я…
— О, как долго я ждала! — прошептала она, — Почему ты меня оставил?
Ты не поймешь меня, подумалось мне, ибо нас разлучила смерть. Сначала — твоя, потом — твоего возлюбленного.
— Что же я могу сказать? — пробормотал я.
— Скажи хоть что-нибудь.
— Я рядом с тобой.
— Боже, благодарю тебя!
