Ознакомительная версия.
– Да. – Неуверенно державшийся за голову мальчик встряхнул ею – убедиться, что не солгал. Они обернулись посмотреть, на что наткнулись.
На рельсах безмолвно стояла плоская металлическая площадка. Посреди площадки торчал рычаг. Смысл увиденного стрелок уловил не сразу, зато мальчик мигом понял, что к чему.
– Это дрезина.
– Что?
– Дрезина, – нетерпеливо повторил Джейк. – Как в старом кино. Смотрите.
Он подтянулся, влез на тележку и пошел к рукоятке. Ему удалось отжать рычаг книзу, но оказалось, что нужно налегать на него всей тяжестью. Джейк коротко охнул. Дрезина бесшумно, словно время не коснулось ее, продвинулась по рельсам на фут.
– Тяжеловато идет, – сказал мальчик таким тоном, словно извинялся.
Стрелок тоже забрался на платформу и толкнул рукоять вниз. Дрезина послушно двинулась вперед, потом остановилась. Под ногами ощутимо поворачивался приводной вал. Операция доставила Роланду удовольствие – после колонки с постоялого двора дрезина была первым виденным им за долгие годы дряхлым механизмом, который и по сию пору работал исправно, – но одновременно встревожила. Дрезина настолько быстрее доставила бы их к месту назначения… «Опять поцелуй-проклятье», – подумал стрелок и понял: то, что они найдут эту дрезину, тоже входило в намерения человека в черном.
– Ловко, а? – сказал мальчик полным отвращения голосом.
– Что такое кино? – снова спросил стрелок.
Джейк по-прежнему не отвечал. Они стояли в черной тишине, словно в склепе, которого бежала жизнь. Стрелок слышал только, как трудятся внутри его тела органы, да дыхание мальчика. Больше ничего.
– Вы станете с одной стороны. Я – с другой, – сказал Джейк. – Пока она не покатит как следует, вам придется качать самому. Потом я смогу помогать. Сперва качнете вы, потом я. Так и поедем. Понятно?
– Понятно, – ответил стрелок. Его руки были беспомощно сжаты в кулаки: отчаяние и безысходность.
– Но, пока она не покатит как следует, вам придется качать одному, – повторил мальчик, глядя на него снизу вверх.
Стрелку вдруг живо представился Большой Зал год спустя после Весеннего Бала, после мятежей, гражданской войны, вторжения – абрис горбатых развалин, громадные остовы разбитых и раздробленных стен, обломки. Следом пришло воспоминание об Элли из Талла: пули швыряли женщину со шрамом из стороны в сторону, разрывали тело, отнимая жизнь. Потом возникло посиневшее в смерти лицо Джейми, искаженное и залитое слезами лицо Сьюзан. Все мои старые друзья, подумал стрелок, и его губы тронула отталкивающая улыбка.
Набрав скорость – ведь больше не нужно было искать дорогу ощупью – они катили сквозь тьму. Стоило только согнать с дрезины неповоротливость, обретенную за эпоху забвения, и тележка пошла плавно, как по маслу. Мальчик силился внести свою лепту, и стрелок позволял ему ненадолго сменять себя, но главным образом качал сам, размашисто поднимая и опуская руки, так, что тянуло грудные мышцы. Попутчицей им была река; шум воды, доносившийся справа, то приближался, то отдалялся. Один раз он превратился в оглушительный, громоподобный гул, точно поток пронес свои воды через притвор доисторического собора. Один раз почти полностью пропал.
Скорость и ветер в лицо, рожденный движением, словно заменили зрение и вновь поместили путников в рамки времени и предметных связей. По оценке стрелка дрезина делала примерно от десяти до пятнадцати миль в час, все время по полого, почти незаметно идущему в гору склону, который предательски измотал его. Когда они сделали остановку, Роланд уснул как убитый. Провизии опять почти не осталось, но ни стрелка, ни мальчика это не тревожило.
Напряженность надвигающейся кульминации была для стрелка такой же неощутимой, но такой же реальной и так же нарастающей, как усталость от того, что он гнал дрезину вперед. Близилось завершение начала. Роланд чувствовал себя актером, помещенным на главную сценическую площадку за считанные минуты до подъема занавеса: он занял свое место, держа в голове первую реплику, и слышал, как хрустит программками и устраивается в креслах невидимая аудитория. Он жил с тугим аккуратным мячиком жуткого ожидания в животе и приветствовал занятие, которое позволяло ему забыться сном.
Мальчик разговаривал все меньше и меньше, но на привале, за один период сна до нападения Мутантов-Недоумков, с изрядной долей робости спросил у стрелка, как тот стал взрослым.
Зажав в зубах самокрутку, сократившую и без того тающий запас табака, стрелок налегал на рычаг. Когда мальчик задал свой вопрос, Роланд вот-вот готов был соскользнуть за грань сна, как обычно, бездумного.
– Почему тебе хочется это знать? – спросил он.
Тон мальчика был странно упрямым, словно скрывал смущение.
– Просто так. – И, помолчав, Джейк добавил: – Мне всегда было интересно, как становишься взрослым. Почти все это враки.
– Не то чтобы я рос-рос и вырос, – сказал стрелок. – Я не вымахал во взрослого сразу, в один миг. Я взрослел понемножку, нынче здесь, завтра там. Однажды я видел повешение. И в этот миг чуть-чуть повзрослел, хотя тогда не понял этого. Двенадцать лет назад в местечке под названием Кингстаун я бросил девушку. Вот тебе еще один такой миг. Но случалось это всегда без моего ведома – я понимал, что стал взрослее, только потом. – Он с некоторой тревогой понял, что уклоняется от ответа, и без особой охоты продолжил: – Полагаю, что посвящение в мужчины тоже было лишь одним из таких мгновений. Формальностью. Можно сказать, стилизацией, как танец. – Роланд отталкивающе рассмеялся. – Как любовь. Вся моя жизнь была любовь и угасание.
Мальчик ничего не сказал.
– То, что ты мужчина, требовалось доказать в бою, – начал стрелок.
Лето и зной.
Август, явившийся в этот край любовником-вампиром, губил землю и урожаи фермеров-арендаторов, обращая нивы города-замка в белые, бесплодные пространства. Несколькими милями дальше, на западе, близ границ, где кончался цивилизованный мир, уже начались бои. Все сводки были плохими, однако все они бледнели перед жарой, опустившейся на столицу. В загонах на скотных дворах лежали, лениво развалясь, коровы с бессмысленными глазами. Свиньи апатично похрюкивали, забыв о подступающей осени и уже наточенных ножах. Люди, как водится, сетовали на налоги и воинскую повинность, но под равнодушно-страстной игрой политиков таилась пустота. Центр износился будто тряпичный коврик, по которому ходили, который вытряхивали, стирали, развешивали и сушили. Шнуры и ячейки сети, удерживавшей на груди мира последний самоцвет, расползались. Все разваливалось. Тем летом, летом грядущего затмения, земля затаила дыхание.
Мальчик лениво шел по верхнему коридору каменной резиденции – своего родного дома, – не понимая, но чувствуя, что происходит. Он тоже был опустошен и опасен.
С тех пор, как повесили повара – того, что всегда умел найти для голодных ребятишек кусок-другой, – прошло три года, и мальчик вырос. Ему сравнялось четырнадцать. Сейчас, когда его тело прикрывали лишь выгоревшие штаны из грубого хлопка, было заметно: мальчик уже так широк в плечах и длинноног, что еще совсем немного, и он достигнет пропорций Роланда-взрослого, Роланда-мужчины. В постель с женщиной он еще не ложился, но две младшие замарашки купца из Вест-Тауна уже строили ему глазки. Не оставшись к этому равнодушным, мальчик еще сильнее ощутил в себе этот отклик теперь. Даже в прохладе коридора Роланд чувствовал, что весь в поту.
Впереди находились покои матери. Роланд равнодушно приблизился к ним, намереваясь попросту пройти мимо и подняться на крышу, где его ожидали слабый ветерок и наслаждение, сокрытое в собственной руке.
Он уже миновал дверь, когда чей-то голос окликнул:
– Эй, ты. Мальчик.
Мартен, чародей. Подозрительная небрежность, с которой он был одет, вывела мальчика из равновесия: черные штаны из плотной тяжелой ткани, тесные почти как лосины, расстегнутая до середины груди белая рубашка, взъерошенные волосы.
Мальчик молча поглядел на него.
– Заходи, заходи! Не стой в коридоре! Твоя матушка хочет говорить с тобой. – Губы Мартена улыбались, но в чертах лица сквозило более глубокое, более сардоническое веселье. Под ним же была лишь холодность.
Но мать как будто бы не хотела видеть мальчика. Она сидела в кресле с низкой спинкой у большого окна в центральной гостиной своих покоев, той, что выходила на накаленный пустой камень центрального внутреннего двора, и была в свободном домашнем платье. На сына она взглянула только раз – быстрая, мерцающая, печальная улыбка, подобная осеннему солнцу на воде ручья. Во время дальнейшего разговора она внимательно изучала свои руки.
Теперь Роланд редко виделся с ней, призрак колыбельных песенок почти изгладился из памяти. Мать была чужой – но возлюбленной чужой. Он испытал неопределенный страх, а следом родилась чистой воды ненависть к Мартену, правой руке отца (или наоборот?).
Ознакомительная версия.
