— Что это у тебя, доча?
Ганка разжимает кулак.
— Матуся, — говорит она быстро-быстро, — он показал мне дерево, оно все сверху ободрано было, вот те хрест, матуся, и волос длинный, и он тоже мне его показал, а потом спрятал, я говорю — дай сюда, а он не дает, и я спросила Романа, а может тролль с гор спуститься, а Роман сказал, нет никаких троллей, это все выдумки, а я говорю, раз эльфы есть, то как и троллям не быть, и они все людоеды, а Роман сказал, отстань, коза, а ночью кто-то ходил вокруг дома, ходил-ходил, а я утром встала и вот оно что… на плетне висело. Он, что же, получается, вокруг нашей хаты ходил? Что же это делается, матуся?
Мать молчит, и только бледнеет, так быстро, что глаза кажутся совсем черными — и очень большими.
— Ты-то мне веришь? — с тоской спрашивает Ганка.
— Верю, — сухо говорит мать.
— И вовсе я тогда ничего не накликала. Само так получилось.
— Знаю, — эхом откликается мать, — само так получилось.
Мысли ее заняты чем-то другим. Потом она решительно говорит:
— Иди в хату. И дверь заложи. И носа на двор не кажи, поняла?
— Поняла, матуся. А что…
Та коротко махнула рукой, показывая Ганке, чтоб та заткнулась.
— И Василя никуда не пускай. И меньших. Даже на двор не пускай. Ясно?
— Ясно… А что…
Мать, отстранив ее, сняла с гвоздя кунтуш, торопливо натянула его и накинула на голову платок.
— Ты куда, матуся?
— До отца Маркиана, — мать вздохнула, — куда ж еще?
— Так что, выходит, есть тролли?
— Есть, есть, — мать протиснулась мимо Ганки, кисть платка мазнула Ганку по лицу, — как не быть.
И, уже у двери, так что Ганка едва разобрала:
— Обещал вернуться, вот и вернулся… ох, ты, боже ж ты мой…
Ганка отбежала к окошку: мать торопливо бежала в сторону крытой гонтом церкви, углы платка и черные косы, казалось, летят за спиной сами по себе.
* * *
— Что там такое, коза?
Ганка вздрогнула.
Роман не спал, он приподнялся на постели и морщился, потому что холстина прилипла к обожженной спине, и он пытался отодрать ее, осторожно шевеля плечами.
— Так… матуся пошла до отца Маркиана.
— Зачем?
Ганка еще раз выглянула в окно.
Десятка два зеленокутских мужиков бежали в направлении леса — все они держали наперевес кто вилы, кто топоры, впереди с ревом несся отец Маркиан, сам огромный и страшный, как тролль, и размахивал тяжеленным кадилом.
— Тролля бить побежали, — сказала она деловито. — Ты, Роман говорил, не бывает троллей, а матуся мне сразу поверила.
— Раз побежали бить, значит, есть, — криво усмехнулся Роман. Потом еще сильней сморщился от боли и сказал, — ты мне тряпку-то на глаза положи. Печет…
— Сейчас. — Ганка намочила холстину в миске с отваром, отжала ее и осторожно положила Роману на глаза — тот их пытался закрыть, но не смог, и полоски белков виднелись меж веками.
Прохладная тряпица, видно, принесла ему облегчение, и лицо Романа расслабилось.
— А знаешь, коза, — он осторожно откинулся на подушки, — я однажды видел ледяную девку. Вот как тебя.
— Правда? — Ганка подумала, что ее-то, Ганку, Роман из-за тряпицы как раз и не видит.
— Давно, тебя еще и на свете не было. А я тогда на спор в горы пошел. С парнями поспорил, что, мол, не побоюсь. Вижу — тень на снегу… Смотрю — стоит. Холодно, а она босиком… И на голове — венок из горных подснежников. Красивая. Только пугливая очень. Знаешь, все врут про них. Ничего они не отбирают разум. Они сами нас боятся. Я улыбнулся ей, и она мне, Ганка, тоже улыбнулась. Зубы мелкие, белые, а глаза зеленые. Наши девки все чернявые, а эта беленькая. Вот, сколько я не вспоминал, а сейчас вспомнил…
— Что ж ты, — спросила, помолчав Ганка, — даже и не поцеловал ее?
— Да я сам испугался… Только я к ней — он вышел. Тролль. Огромный. Как гора прямо. И как зарычит… На нее, на меня. Она шасть — и нет ее. Они их стерегут, тролли.
— Что ж ты вчера говорил, что троллей нет? — упрекнула Ганка. — Что я выдумала все?
— Испугался я тогда, — Роман вздохнул под своей тряпицей, — как дал деру… так никому и не сказал.
— А я-то… — Ганка не успела докончить, потому что дверь вдруг затряслась от ударов снаружи.
— Тролль! — она взвизгнула и прижала руку к губам.
— Ганка, — кричали из-за двери, — открой, открой скорее! Это же я! Открой скорее! Он за мной гонится! Открой же!
— Кто это? — Роман приподнялся на постели, и начал воспаленной рукою осторожно стаскивать с лица тряпицу.
— Это… — Ганка не договорила, подскочила к двери и убрала полено, которым дверь приперла. Василь и двое младших сидели, сбившись в кучу, испуганно сопя. Ганка сама их напугала, чтобы не бегали — мол, если выбегут на двор, придет страшный тролль, съест их…
Где же матуся? — подумала она мимолетно, — пошла до соседей? Или так и осталась в церкви?
Листик ворвался в хату и стоял теперь, дрожа и озираясь, тощие ребра ходили ходуном.
— Ганка, Ганка, я его видел! Он такой страшный!
— Эльфенок, — сказал Роман, — провалиться мне опять в кучу, эльфенок! Кого ты привадила, коза?
— Он такой страшный, — повторял Листик, он был слишком перепуган, чтобы обращать внимание на Романа, — он рычит… и он огромный, Ганка, огромный!
— Так я… — Ганка с натугой вновь пододвинула к двери полешко, — это ничего… Он же безвредный, эльфенок. Это мой Листик!
— Безвредный? — Роман пытался встать, но обожженная кожа саднила, и оттого он шипел от боли. — Эта нечисть? Выгони его или я сам его вышвырну. Хочешь, чтобы тролль пришел за ним сюда?
— Ганка! — эльфенок охватил ее руками, прижался к ней, и у нее, несмотря на страх, стало горячо и сладко где-то там, внутри. — Спаси меня, Ганка, не отдавай троллю!
— Не отдам, — Ганка и сама охватила эльфенка руками, так они стояли посреди хаты, обнявшись.
— Совсем сдурела, — сказал Роман и, нащупав кочергу, крепко ухватил ее обгорелой рукой. — Убирайся отсюда вместе со своей нечистью!
Роман подумал, я зачарована. Я сама уже как некрещеная лесная тварь, лихорадочно думала Ганка, обнимая эльфенка — а раз так, то можно отдать меня троллю. Я ж сглазила его, Романа, когда он упал в кучу…
— И пойду! — не выпуская эльфенка из объятий, она шагнула к двери, но тут клятый эльфенок ужом выскользнул у нее из рук и хихикнул!
— Да никто за мной не гонится!
Весь его видимый испуг прошел, и дышал он теперь спокойно, и лукавую рожу скорчил…
— Ах ты, нехристь поганая — устало сказала Ганка.
— Убирайтесь отсюда, — Роман взвесил кочергу в ладони, — оба!
Эльфенок вновь подскочил к двери и легко отодвинул тяжелющее полено.
— Пошли, Ганка, пошли! Тут страшно, душно, тесно. Я не люблю, когда душно-тесно. Тут воняет…
Он сморщил нос.
Пахло, и правда, не очень-то. Роман болен, думает Ганка, а от больных всегда пахнет известно как.
— Да, но тролль?
— Нету никакого тролля, — хихикнул эльфенок, — я обдурил тебя. Хотел напугать — вот и напугал.
— Зачем?
— Так просто, Ганка. Ты на меня рассердилась, и я тебя напугал. Больше не сердишься?
У бедной Ганки голова пошла кру́гом… Задурил ее эльфенок, совсем заморочил, так что она, Ганка, уже и не понимала, где правда, где ложь. Клятая лесная тварь, нехристь. А ведь отец Маркиан и все зеленокутские мужья носятся сейчас по лесу с вилами и топорами…
— А… царапины на дереве?
— Старые грабли я украл. Забрался на дерево, ну и… Ох Ганка, Ганка, я ж люблю тебя, разве я повел бы тебя в сердце леса, если бы там ходил страшный тролль?
— А шерсть откуда?
— Это овцы шерсть, Ганка. Я ее корой дуба покрасил. Ты что ж, овечью шерсть не узнала?
Ганка на миг зажмурилась. Потом открыла глаза. Нежная паутина невесомо летела в воздухе, невесомо коснулась ее лица. Последние летние деньки стоят, тихие, теплые… Что ж она, Ганка, натворила? Такой шум подняла — даже и не верится. А уж что матуся с ней, с Ганкой сделает, когда все раскроется, и подумать страшно. Может, не говорить никому, что тролля нет? Побегают, пошумят и вернутся.
— Ночью, — сказала она наконец, — кто-то ходил у хаты… шумел, рычал. О плетень терся. Тоже шерсть оставил.
— Так это ж был я, Ганка! — эльфенок хлопнул себя по коленкам и захохотал, аж затрясся весь, — я нарочно на плетне сидел, качался! Весело было…
Ганка размахнулась и ударила его по щеке. Эльфенок замер, удивленно вылупив глаза.
— За что, Ганка?
— Что ж ты наделал, Листик? Теперь все меня со свету сживут — и Роман, и мамуся, и отец Маркиан. А когда батя вернется с куренной поляны — ох, и подумать страшно!
Ганка села на поленницу и закрыла лицо руками. Хорошо бы куда-нибудь спрятаться, совсем спрятаться, пока не вернулись зеленокутские мужики с отцом Маркианом во главе…
Поленница была теплой, приятно шершавой, и пахло на дворе, и верно, не так, как в доме — хлевом, молоком, разогретым на солнце деревом, полынью…
