— … в ухо не пыхти, дубина, последний раз говорю!..
— …а если натяжение ослабить?..
— …куда еще — и так прямая наводка!..
— …на метку?..
— …да на нее, на нее…
— …на какую, на какую?..
— …да отвянь, говорю…
— …а если приподнять еще?..
— …вскользь пойдет…
— …не пойдет так, пошли, нарисую, как надо!..
— …ерунда, не так надо…
— …чешуя!..
— …опять пыхтишь, болван?! Да сколько можно!.. Ох, предупреждал я, раздери тебя верява!!!..
Раздраженно, словно его оторвали от самого важно на Белом Свете занятия, Жермон сжал кулак, размахнулся и, не глядя, ударил тупоумного пыхтельщика, несмотря на все предупреждения, снова нахально расположившегося у него за левым плечом.
Кулак скользнул по чему-то мокрому и горячему, застрял вдруг, и вся рука взорвалась острой раздирающей болью.
Барон охнул и гневно обернулся, готовый рвать и метать — естественно, клочки своего зарвавшегося обидчика…
И застыл.
Он обещал дать в зубы тому, кто будет у него пыхтеть под ухом — и сдержал свое обещание.
Прямо перед его носом его же руку держали, медленно сжимая, самые огромные зубы, которые он когда-либо в своей жизни видел или воображал.
И принадлежали они колоссальному бурому, с грязной тусклой свалявшейся шерстью медведю.
Мутные, полубезумные, наливающиеся кровью глаза недобро вперились сверху вниз в побелевшую, как первый снег, физиономию Жермона, смрадное дыхание облаком зловонного пара ударило в нос подобно ковшу золотаря, а над постаравшейся вдавиться в плечи буйной баронской головой многозначительно зависла громадная, размером с бревно, лохматая когтистая лапа.
— Развери… тебя… дерява… — только и смог выдавить остолбеневший барон Бугемод перед тем, как совершил деяние, настоящего охотника — ни за престолом, ни за кабаном — не достойное.
Он лишился чувств[118].
Группа баллистической экспертизы, отвлеченная от тонких расчетов неожиданно накрывшим их телом барона, недовольно подняла головы, и…
— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!..
…бросилась врассыпную с низкого старта с такой скоростью, что медведь опешил, ошалело моргнул и, не выпуская руки Жермона из пасти, сел.
Порыв шального ветерка налетел вдруг со стороны дороги, в ноздри задремавшим было лошадям ударил запах зверя, и обуянные первобытным ужасом, кони взвыли, взвились на дыбы и рванули, что было сил.
Иноходцы барона и его оруженосца скрылись из виду почти мгновенно, побив личным примером теорию, что живое существо не может развить скорость от нуля до трехсот километров в час за две секунды.
Ездовым лошадям потребовалось на тот же самый подвиг на две секунды больше — постромки, всё-таки, были новые, из моченой бегемотовой кожи.
Внезапный треск, визг и топот толчком вывели медведя из ступора — и прямиком в ярость. Проревев сквозь сомкнутые зубы что-то похожее на «деряваразвери», он поднялся на задние лапы, свирепо ударил передними воздух, будто незримого врага, покачнулся, потерял равновесие, упал на все четыре лапы и, неистово рыча, принялся топтаться на месте и исступленно мотать мохнатой башкой.
Забыв при этом выпустить барона.
Обмякшее двухсоткилограммовое тело злосчастного претендента на костейскую корону летало вправо-влево, словно тряпичная кукла, изредка задевая деревья, а лесное чудовище с каждым взмахом огромной головы все свирепело и свирепело, и безумный хриплый рев, казалось, уже заполнил до отказа лес, и громадными, сдирающими кожу волнами начал стекаться и заливать город.
Было ясно, что еще несколько секунд — и бедному барону придет конец.
Но тут из-под откоса, без кровинки в лице, но с мечом в сжатом до судороги кулаке выскочил Спиридон и с отчаянным воем, едва не заглушившим медвежьи рулады, бросился на опешившего от такой наглости гигантского зверя.
Тот подавился своим рычанием, недоуменно попятился, отступая на несколько шагов, остановился, упрямо мотнул бароном…
Почти двухметровая фигура Жермона в краткую секунду промелькнула мимо острия стрелы.
Сталь замкá вспыхнула ослепительным зеленым огнем, разлетаясь на куски, и кол — прямой наводкой — точно ударил в ту самую загадочную метку, куда так тщательно нацеливали его несколько минут назад артиллеристы.
Разбрасывая горящие ветки и уголья.
Двадцатилитровый котел с медленно подгорающим рагу, подброшенный вонзившимся в кострище бревном, подлетел, кувыркаясь, и смачно плюхнулся под задние лапы остервеневшего монстра, щедро выплеснув ему в тыл то содержимое, которое еще не успело прилипнуть к его стенкам.
Чудище взвыло дурным голосом, и, выплюнув недогрызенную жертву, очертя башку ринулось в лес, ломая, сметая и круша всё на своем пути.
* * *
— …Ну, а дальше? Что было дальше? — Серафима и Иванушка, переглянувшись напряженно, с одинаковыми мыслями в голове, в один голос поторопили Спиридона с окончанием рассказа о катастрофически окончившейся для барона охоте.
Потрясающую весть о случае на охоте лукоморцы, жюри и конкуренты Жермона узнали только когда вернулись в город вчера вечером, после двух дней бесплодных попыток отыскать в окрестных лесах под дождем, изредка прекращающимся, чтобы смениться снегом, хоть какие-нибудь следы злонравного свина.
Раненого барона в тот же день привезли в город и устроили в его особняке под присмотром бьющейся в истерике бабушки[119], придворных знахарей, придворных шепталок, придворных травников, придворных аптекарей, придворных костоправов и просто придворных придворных. Запеленатый в гипс, как куколка очень большой и очень уродливой нелетающей бабочки, барон Бугемод лежал в беспамятстве, и все подробности позавчерашнего происшествия были известны широкой публике исключительно со слов разбежавшейся в самый кульминационный момент свиты и членов жюри.
Окончание же истории знал только один человек[120], которого и интервьюировали сейчас в бывшем кабинете градоначальника в городской управе.
— Дальше?.. — задумчиво и хмуро, словно еще раз переживая обрушившиеся на их головы события двухдневной давности, повторил гвардеец. — Преследовать мы, естественно, медведя не стали. Как вы, наверное, уже догадались. Оруженосца сняли с елки и в город за каретой послали. Не на руках же бедолагу тащить. Потом вернулись бароновы охотники… Тоже картина еще та была. Одной стороной морды лица изображают героизм, а другая счастьем светится от того, что их в тот момент с нами не было. Потом, когда карета прибыла, погрузили его лакеи со знахарем придворным тихонечко и поехали легонечко. Вот и весь сказ.
— А арбалет? Почему он выстрелил? — вскинул на друга озабоченный взгляд Кондрат.
— А верява его знает… — попытался поднять плечи выше ушей и скроил недоуменную мину Спиря. — Замóк я отыскал потом, всю поляну обползал, куски собирал, пока карету ждали. Так вот: он не просто сломался. Как мечом его разрубило. Ивановым, конечно, не каким попало. Там же сталь была — о-го-го! Хвилин, министр наш плавок, или как там его Серафима обозвала, объяснил, что это — усталость металла. Явление природы такое металлургическое. Может, он и верно устал? Вон, в какую даль орудие-то таскали: от зàмка у верявы на задворках до города, потом туда… Да и, раз умный человек такое говорит, значит, наверное, так оно и есть?..
— А ты сам-то как мыслишь? — Макар с любопытством патологоанатома поднял глаза от заполняемого на лету событиями последних двух дней дневника.
— Сам-то? — переспросил Спиридон, подумал с пару секунд, хмыкнул и махнул рукой. — Чешуя это всё — устал, надоело, голова болит… На десять кусков ведь сразу разнесло! На десять, мужики!.. И бабы… то есть, ваше высочество… конечно… я хотел сказать… Как Находка ручку приложила, вот о чем я!
— Ее не там было, — моментально встал на защиту октябришны Кондрат. — Она деду Щеглику в больничном крыле помогала — в городе эпидемия простудная.
— Да нет, ты чего, я ничего!.. — немедля сдался и принялся оправдываться Спиридон. — Просто говорю, что… А, вообще-то, между нами, какая разница, почему его разорвало? Главное ведь, что если бы арбалет не выстрелил, то и барону пришел бы конец, и мне до кучи. Если бы не драпанул вовремя.
— М-да… — глубокомысленно изрекла Серафима, подведя итог утреннего заседания городского совета в зауженном составе[121]. — Уж да уж… Куда уж… нам уж… уж… А медведь-то, кстати говоря, и впрямь большой был?
Спиридон честно задумался над вопросом, сосредоточенно сведя брови к переносице и подперев щеку ладошкой размером с обеденную тарелку и, наконец, промолвил:
— Конечно, я вашего кабана живьем не видывал… Но если то, что вы расписали, хоть в половину правда, то мой медведь вашему подсвинку как раз под стать. И, если уж на то дело пошло, то вы точно уверены, что тогда именно на кабана напоролись?.. А то, как говорится, у страха…
