Поймите меня правильно. Да, я разборчивая, ношу только дизайнерские шмотки и получаю столько карманных денег в месяц, сколько большинство моих сверстников не зарабатывают за год. Но я не сноб. Родители всегда возлагали на меня определенные ожидания, и деньги просто служили их зримым воплощением. Меня всю жизнь учили, что первое впечатление – самое верное. И сколько бы я ни пыталась найти опровержение этому правилу, общаясь с людьми в школе и за ее пределами, обычно оно подтверждалось.
Мой отец, успешный финансовый юрист, любил повторять: «Банкиры встречают по галстуку» – отсылка к понятно какой пословице. А для матери это было сродни заповеди: она целыми днями сидела на верхотуре гигантского небоскреба, принадлежащего крупнейшей в городе медиакомпании, и надиктовывала распоряжения личному секретарю. Они с отцом потрудились вбить мне в голову, что без приличного внешнего вида на серьезное отношение нечего и рассчитывать.
Большую часть времени я была предоставлена самой себе – постольку, поскольку оправдывала их ожидания. Что там в списке? Хорошо учиться, изображать любящую дочь, дружить только с одноклассницами из частной школы для девочек… И конечно, не встречаться с неправильными парнями. Ну, здесь родители могли не беспокоиться: парня у меня не было вообще. Взамен я получала щедрые карманные деньги и свободу исследовать Нью-Йорк как мне угодно. Свободу, которой я была твердо намерена воспользоваться в первый день своих последних весенних каникул.
Метрополитен-музей всегда был одним из моих любимых убежищ. Не только потому, что родители одобряли такое времяпрепровождение – само по себе несомненный плюс, – но и потому, что это отличное место для наблюдения за людьми. Я до сих пор не решила, чем хочу заниматься в будущем, но выяснить мне это предстояло до конца каникул. Меня уже приняли в несколько университетов – разумеется, с высочайшего одобрения родителей. Мать и отец – в нашей семье не поощрялись телячьи нежности вроде «мамы» и «папы» – уже видели меня на каком-нибудь достойном поприще вроде медицины, бизнеса или политики. Только вот меня туда совсем не тянуло.
Что мне по-настоящему нравилось – так это изучать людей. Давно покинувших этот мир – как те, что запечатлены на полотнах Метрополитен-музея, – или своих современников, во множестве толкущихся на улицах Нью-Йорка. По правде говоря, у меня уже набрался блокнот зарисовок об интересных людях, встреченных там и тут.
Однако я не представляла, как превратить это странное хобби в работу и тем более «карьеру». Родители ни за что не позволили бы мне стать психологом или социальным работником. По их мнению, каждый человек способен сам позаботиться о своем душевном здоровье. А если он не может справиться с выпавшими на его долю невзгодами… Что ж, это его проблемы, верно? Для них водиться с неудачниками значило принижать себя – хотя если бы я могла выбирать свободно, то выбрала бы работу, связанную с помощью людям.
Проблема заключалась лишь в том, что о свободном выборе речи не шло. Стоило мне задуматься о будущем, как перед глазами вставали фигуры родителей, а в ушах эхом отдавались их невысказанные ожидания. Одна мысль о том, чтобы их разочаровать, наполняла меня невыносимым чувством вины, которое, словно кислота, на корню душило малейшие ростки бунта.
Одним таким ростком стал выбор колледжа. Строго говоря, это был не мятеж, потому что анкеты я рассылала с ведома отца и матери. Мне разрешили подать заявки в любые понравившиеся вузы – при условии, что среди них будут и выбранные родителями. К их неудовольствию, меня приняли во все – однако я не сомневалась, что на этом мои поползновения к свободе и закончатся.
Теперь же на улице стояла весна, любимое время подростков, а меня трясло от ужаса. Если бы только не надо было думать о будущем! Но родители обязали меня определиться с колледжем и специальностью до конца каникул. И вариант «поучусь немного, а там посмотрим» их не устроил бы.
Я на секунду задержалась у стойки вахтера, чтобы взмахнуть пожизненным членским билетом.
– Добрый день, мисс Янг, – с улыбкой поприветствовал меня старый охранник. – Снова на весь день?
Я покачала головой.
– Только до обеда, Берни. Потом пойду обедать с девочками.
– Покараулить их?
– Нет, я сегодня одна.
– Хорошо, – кивнул он и, пропустив меня за веревочное ограждение, снова повернулся к веренице туристов.
Все-таки в том, что мои родители делали ежегодные – и весьма щедрые – пожертвования Метрополитен-музею, была определенная выгода. Я с детства пользовалась всеми преимуществами финансового положения, связей и опыта своей семьи. Разумеется, они меня любили, только любовь эта выражалась в редких улыбках гордости и одобрения. Неудивительно, что я часто чувствовала себя одинокой. А иногда – попросту в западне.
Когда тоска по несуществующей маме, с которой можно было бы дурачиться и печь кексы, становилась невыносимой, я начинала проситься к бабушке. Она жила на маленькой ферме в Айове, и родители неукоснительно навещали ее раз в два месяца. Это продолжалось уже много лет, причем мать с отцом останавливались в отеле в соседнем городке, а мне разрешали ночевать на ферме.
Кстати о бабушках… Заглянув в очередной зал, я заметила пожилую даму, которая сидела на банкетке в профиль ко мне и неотрывно смотрела на один из моих любимых фотопортретов – «Она ни слова о своей любви не проронила» Генри Пича Робинсона. Снимок был противоречивым. В свое время критики обрушили на автора град упреков в бестактности – он, не дрогнув, запечатлел последние мгновения умирающей девушки. Но мне фотография казалась исполненной драматизма и внутренней силы. В подписи говорилось, что художник намеревался проиллюстрировать отрывок из Шекспира. Я помнила его наизусть:
Она ни слова о своей любви
Не проронила, тайну берегла,
И тайна, как червяк, сокрытый в почке,
Питалась пурпуром ее ланит[1].
Чахотка. Полагаю, именно от нее умерла девушка на фотографии. Из-за снимка – или по какой-то другой причине – смерть от разбитого сердца всегда представлялась мне похожей на чахотку. Мне казалось, что это сокрушительная боль, которая сжимает тебя в своих кольцах, будто огромный удав, пока не выжмет досуха, оставив от тела одну пустую оболочку.
В другое время я надолго задержалась бы возле фотографии, но сейчас меня больше заинтересовала ее зрительница. Щеки женщины состояли из резких углов и впадин – как и все ее грузное тело. Из пучка на затылке выбилось несколько серых, безвольно обвисших прядей. Старуха опиралась на потертую палку – видимо, ею часто пользовались, – и была одета в цветастое платье с отложным воротничком родом откуда-то из семидесятых. С ним неожиданно контрастировали кроссовки на толстой подошве и застежках-липучках. Женщина сидела, расставив ноги на ширину плеч и устроив подбородок на руках, скрещенных поверх трости. Глаза ее не отрывались от фотографии.
Я присела в сторонке и, вытащив из рюкзака блокнот, принялась быстро набрасывать ее профиль карандашом. Через пару минут по дряблой щеке скатилась слеза. Только тогда женщина ожила и потянулась к огромной матерчатой сумке за платком.
Почему она плакала? Вспоминала собственную потерянную любовь? Или человека, которому так и не призналась в своих чувствах? Меня переполняла жалость – и жгучее любопытство. Так и не найдя ответ, я застегнула рюкзак и вышла в коридор. Сандалии гулко простучали по мраморному полу. Заметив знакомого смотрителя, я замедлила шаг.
– Привет, Тони.
– Как поживаете, мисс Янг?
– Отлично, спасибо. Слушайте… Мне нужно какое-нибудь тихое место, где можно сесть и спокойно подумать. Чтобы там не бродили толпы народа. Не знаете такого?
– Хм. – Тони в задумчивости поскреб подбородок. Раздался звук, как от наждачной бумаги – похоже, сегодня он не брился. – В египетском крыле никого нет. Вообще, там обновляют экспозицию, но сегодня директриса уехала на конференцию, а сотрудники без нее боятся и шагу ступить.
– Можно я там посижу? Обещаю ничего не трогать!
Тони в притворном недовольстве нахмурил брови, но потом не выдержал и улыбнулся.
– Сидите, что с вами делать. Только поосторожнее там! И не попадайтесь на глаза туристам, чтобы за вами никто не увязался.
– Спасибо!
– Да не за что. Приходите потом поболтать.
– Обязательно, – кивнула я и уже направилась к залам временных выставок, как вдруг замерла, остановленная новой мыслью. – Тони, слушайте, на фотовыставке сидит пожилая дама… Можете за ней приглядеть? Вдруг ей понадобится помощь.
– Будет сделано, мисс Лилиана.
Я улыбнулась и, миновав увешанную фотографиями стену, принялась спускаться на первый этаж. Длинный отдел средневекового искусства – гобелены, статуи, каменные орнаменты, мечи, кресты и плащаницы – завершился музейным хранилищем и, наконец, египетским крылом.
