Ознакомительная версия.
– Благодарю! – Гремлин смешно поклонился, щелкая подношением и украдкой сплевывая шелуху на мостовую. – Вечерком заходи на чай и громилу своего приводи.
– Он не громила, – привычно усмехнулась я, но гремлин уже скрылся в людском потоке, стремительно лавируя между горожанами.
Действительно, из гремлинов в Огнеце получилась весьма неплохая курьерская служба – они довольно быстрые, небольшие и практически не устают, целый день мотаясь по городу какими-то невообразимыми путями. Нам с Искрой «повезло» соседствовать с домом, где жила целая стая таких вот «курьеров» – мелкая нечисть оказалась на удивление мирной и вежливой, но до ужаса шумной. К сожалению, тут уже ничего поделать было нельзя – либо закрывать окно и жить в тишине, но духоте, либо наслаждаться вечерней прохладой и слушать тоненькие визгливые голоса, которыми гремлины переговаривались, стараясь перекричать друг друга в большой стае. Правда, временами соседи вспоминали, где находятся, и воцарялась блаженная тишина. Часа на два-три. Впрочем, я уже почти привыкла, а Искра вообще не обращал на эти вопли внимания.
В этом городе были другие правила, которым нужно было следовать.
Не охотиться в городской черте и близлежащих землях. Приносить городу пользу. И еще с полдесятка запретов и указаний, которые следовало соблюдать, если не желаешь навлечь на себя наказание. И боялись в Огнеце не городскую стражу, не управляющий городом Совет Достойнейших, а пожилую женщину, живущую в районе Второго Кольца в небольшом аккуратном домике с кружевными занавесками на больших окнах и с пурпурной геранью в длинных расписных ящиках на каждом подоконнике. Сама я в этом доме не была и хозяйку его не видела, но услышать успела очень многое. Народ поговаривал, что «бабушка Морея», как уважительно называли эту женщину в Огнеце, на самом деле не человек и не нелюдь. Она – некая сила, древняя и очень могущественная, которая по неведомой прихоти приняла человеческий облик и поселилась в маленьком одноэтажном домике с геранью на подоконниках. Именно эта неведомая сила и являлась залогом столь безмятежного сосуществования горожан, она примиряла вампиров, гремлинов, харлекинов и прочую нелюдь с людьми, и пусть кто-то позволял себе прошипеть что-нибудь нелицеприятное вслед – до драки, а уж тем более убийств дело доходило крайне редко. Выяснять отношения горожане ходили в мирской суд, который в каждом Кольце был свой и дотошно разбирался с каждым делом, или же старались разобраться своими силами как можно быстрее с привлечением «мирового» – вампира, способного весьма тонко распознавать малейшую фальшь и выводить спорщиков на чистую воду. Правда, расплачиваться за подобные услуги приходилось кровью – помирившиеся спорщики смешивали свою кровь из небольшого пореза на руке в особой чаше, которую и преподносили «мировому» в качестве благодарности за труды. Получалось, что, решив две-три проблемы за ночь, вампир насыщался, без необходимости охотиться с риском получить деревянный кол в грудь на месте, а в Огнеце становилось меньше недовольных друг другом горожан.
Я зевнула – ночью Искра мне опять не дал толком выспаться, продолжая неспешно раскрывать мне приятную сторону наших «особых отношений» – и полезла в поясной мешочек за остатками семечек. Жара чуть-чуть спадет, и к вечеру можно будет опять выйти на одну из рыночных площадей – кому погадать, кому судьбу предсказать, а на кого-то просто пристально посмотреть и поведать, к чему беда пристала. Но не успела я щелкнуть семечком, как в дверь постучали. Громко так, сильно, как будто незваный гость долбил даже не кулаком, а тяжелым железным кистенем, надетым на руку поверх крепкой кожаной перчатки.
– Да иду я, иду!
Я торопливо слезла с подоконника, сунув семечки обратно в мешочек, но не успела даже подойти к двери, – коротко, зло прозвучала высокая, отрывистая трель, и железная кованая задвижка сама собой отодвинулась, да так резко, будто бы по ней наотмашь ударили ладонью.
Дверь распахнулась – и на пороге показался человек в потертой, запыленной одежде, полы которой были забрызганы не только грязью, но и еще чем-то, явно похуже. В нос ударил запах немытого тела, вошедший поднял голову – и я с трудом узнала в худом, заросшем щетиной и осунувшемся мужчине дудочника Викториана. Я бы и не узнала вовсе – настолько ореол его души изменился, стал отличаться от того, что я видела ранее, – если бы не разные глаза, потускневшие, ввалившиеся от усталости, но по-прежнему пронзительные. Левый прозрачно-зеленый, как вода в лесном ручье, правый – темно-карий, почти черный, цвета плодородной земли на полях.
Змеелов, даже не поздоровавшись, ввалился в комнату, торопливо захлопывая за собой дверь, закрывая ее на задвижку и рассыпая на пороге остро пахнущую чабрецом травяную смесь. Точно так же Вик поступил и с подоконником – вначале закрыл окна, отчего в комнате сразу стало темнее, а потом рассыпал остатки смеси из мешочка тоненькой полоской, будто подводя последнюю черту.
Повернулся, глядя на меня усталым, больным взглядом.
Я же смотрела на него шассьими глазами, и мне делалось жутко. Вокруг змеелова, почти полностью задавив некогда яркую синеву спокойствия, клубилась густая тьма, кое-где облепленная багровой паутиной. Гуще всего эта гадость оплетала левое запястье дудочника и тянулась куда-то в пустоту, шаря в воздухе едва заметно светящимися обрубленными кончиками, будто бы живыми щупальцами. Я невольно попятилась, оглянулась в поисках Ровининого посоха.
Что бы орденский музыкант ни притащил за собой из Лиходолья, здесь ему явно не место.
– Вик, – я осторожно окликнула затравленно оглядывающегося по сторонам дудочника, все еще сжимавшего в правой руке тоненькую, неожиданно изящную серебристую свирельку, – ты знаешь, что проклят?
– Да ты что?! – нарочито изумленно, с легкой истерической ноткой в голосе отозвался змеелов, стаскивая через голову ременную лямку дорожной сумки и роняя ее на пол. – А я, по-твоему, об этом не догадываюсь?
Он кое-как расстегнул истрепанный по краю плащ, бесцеремонно спихнул со стоящей у окна лавки аккуратно сложенные в стопку чистые полотенца и сел, глядя на меня исподлобья.
– Слушай, я смертельно устал за последние трое суток. Я посплю у тебя немного, а потом, если захочешь, уйду. Но сейчас я просто не в состоянии.
– Я вижу, – вздохнула я, разворачивая ромалийский посох и ударяя нижним концом об пол, так, что эхо от стука заметалось под потолком под перезвон золотых колокольчиков на браслете. Багряная паутина, слепо шарившая в воздухе, пугливо отпрянула и нырнула обратно в черное облако, сгустившееся над левой рукой дудочника. И ведь даже не разглядишь, что там, под этой тьмой, – метка, укус или что-то еще. – Оставайся.
– Спасибо. Наверное, я совсем опустился, если ищу убежища у золотой шассы. – Викториан коротко, хрипло усмехнулся, повалился на скамейку, даже не пытаясь снять грязный, испачканный камзол и, похоже, моментально провалился в сон, как в глубокую пропасть.
Я покачала головой, опуская посох и подходя ближе к дудочнику. Подобрала сброшенный на пол плащ, свернула его и кое-как подсунула под голову Викториану вместо подушки – тот даже не шелохнулся, заснул так крепко, что его сейчас не только перезвоном колокольцев, а и выстрелом из револьвера над ухом не разбудишь.
Да уж. Видать, и в самом деле прижало нещадно, если единственное место, куда он успевал добраться за помощью, – это мой дом. Как он меня разыскал, я непременно узнаю позже, когда Вик проснется, а пока…
Я подтащила табуретку поближе к лавке и уселась рядом с дудочником, тихонько напевая одну из любимых Ровининых песен. Да оставят тебя кошмары, змеелов. Спи. Потом разберемся с той дрянью, которая к тебе прицепилась. Если сможем разобраться.
Тихий стук посоха по доскам пола, плач колокольчиков на ромалийских браслетах.
Дыхание дудочника становится ровнее, бледное, осунувшееся лицо постепенно разглаживается. Черная тьма проклятия слегка рассеивается, будто бы звон ее отпугивал, как разлитая святая вода оголодавшего вампира.
Ох, и как я буду Искре объяснять, откуда Вик тут взялся и почему мы не можем его выгнать? Как мне сказать вспыльчивому, легко злящемуся харлекину, что есть просьбы, в которых нельзя отказать? Ситуации, когда невозможно не помочь?
Потому, что, если не поможешь сегодня просящему защиты или избавления, то завтра, послезавтра, а может, и через полгода или год от тебя отвернется удача в тот самый миг, когда она будет тебе нужней всего. Меч сломается, не успев отвести смертельный удар, подвернется нога, когда будешь уходить от погони, враги нападут именно в тот момент, в который ты меньше всего готов дать отпор.
Все сделанное и несделанное вернется к тебе. Иногда в точности, а иногда и с лихвой. Дудочник уже отпускал меня дважды, оба раза – по собственной воле, тем самым уберегая меня от опасности быть пойманной, когда я была не готова сражаться за свою жизнь. Сейчас его судьба в моих руках – он пришел ко мне проклятый, обессиленный, неспособный встретить своего преследователя лицом к лицу и уж тем более – драться со мной или с Искрой. Он знал, что рискует, знал, что два нелюдя могут весьма неласково его встретить и выгнать на улицу, где усталость не позволит ему противостоять проклятию. Знал – но все равно пришел, потому что идти ему было больше некуда. Значит, на этот раз моя очередь сохранить ему жизнь, пока он не будет готов за нее биться.
Ознакомительная версия.
