Ознакомительная версия.
– Ты не соблюдаешь данного слова, – сухо отметил оптио, аккуратно укладывая лист бумаги. Так бережно, что стал очевиден его гнев, скрытый и иной, нежели вспышки бешенства самого Ичивари. – Я огорчен. Я обманут и желаю наказать тебя.
– Я тоже обманут, – отозвался сын вождя. – Мне было обещано, что я увижу море.
– За ложь не награждают.
– Я не сказал ни слова лжи.
– Ты не сообщил ничего полезного. Я устал выслушивать домыслы и пересказы подвигов твоего великого деда. Двух великих дедов! – В голосе оптио звякнула сталь. – Переходи к делу, пока я не занялся тобой всерьез. Я не могу даже занести на бумагу столь явную ересь, восхваляющую гонителя сэнны.
– Так он выжил, ваш ментор?
– Здесь я задаю вопросы. Где хранится подарок мавиви, наделяющий наставника силой?
– Это упрощение, он не наделяет, а лишь…
– Знаешь, что происходит с такими умниками в покоях боли? – тихо и зло молвил оптио. – Там вас быстро приучают отвечать точно и находить счастье в своей еще не иссякшей полезности. Потому что на бесполезных отрабатывают навыки новички… Им дают выжить и снова повторяют уроки.
– Не злись, я просто уточняю, ты ведь ничуть не разобрался в наших верованиях, сколько я ни стараюсь их разъяснить. Пиши: посол полагает, что подарок хранится до сих пор в главной пещере обрядов, в горах. Мы зовем то место Пастью Жара. Я полагаю, хоть и нет в том уверенности, что подарок имеет вид красного камня, бусины. Я видел как раз такой камень, когда посещал наставника. Алонзо, а ты веруешь в Дарующего? Всеми душами, сколько их у тебя есть? А вот еще вопрос: сколько душ у бледного?
Оптио тяжело вздохнул, продолжая писать ровным почерком, не изменившим наклона и не утратившим ни единого элемента ни разу за день, как бы ни донимал Алонзо гнев. Так же спокойно оптио поставил точку, отложил лист. Прикрыл глаза и помолчал. Затем рука смяла перо, наконец позволяя заметить меру раздражения.
– Я начинаю сомневаться в пользе рассказа о наставнике, слишком охотно ты все изложил. Но сами сведения мне кажутся достоверными, они точно и удобно дополняют уже известное мне… душа бледного есть стержень, отягощенный весами деяний его. И пока чаши пребывают в равновесии, жива надежда войти в сияние благого посмертия, а не в пасть темного пламени мук вечных… Как можно не верить в истину и как можно не убояться пламени бездны?
– Вот! Тут и есть главное различие вашей веры и закона зеленого мира. Мы полагаем всякого младенца безгрешным и душу его – от рождения исполняющей предназначение. И лишь отказ от себя есть отказ от мира… – Ичивари отвернулся от окна, увлекаясь разговором. – Алонзо, ты ведь не трус. Какой смысл в вере, вынуждающей к страху? Зачем каждому внушать ужас перед этим… бездонным свихнувшимся ашригом? Мы знаем о безумии и знаем о пользе ариха. Так правильнее. Мы сохраняем правду в себе и тем излечиваем большое висари, удерживаем от разрушения.
– Прекрати богохульствовать! – Алонзо опасливо покосился на дверь. – Или хотя бы делай это шепотом, на наречии леса, о непутевое чадо… Любая вера не идеальна, но наша честнее вашей. Нет в мире безгрешных. Мы даем людям право на ошибки, на прощение и искупление. Мы даем им простой выбор и покой души. Даем возможность поделиться бедами и обрести утешение. Гратио Джанори, пусть он и еретик, по-своему верует в Дарующего. Я перед отплытием через Гуха подсунул ему составленные мною по памяти малые Скрижали и надеюсь на обращение… в будущем.
– Лучше б ты ему принес зимой мяса или дров! – возмутился Ичивари. – И не смотри на меня так, я тоже дрянь и тоже не принес. Меня уже так крепко припекло жаром больного ариха, что я себя едва помнил… временами. Слушай, отпусти ты меня на море поглядеть, ну ведь обещал!
Оптио с наслаждением раздергал еще одно перо по волоконцу и смахнул мусор на пол. Побарабанил ногтями по столешнице, вздохнул, разыскивая в душе покой.
– Если бы я верил, что вырвать из тебя правду проще, чем добыть разговорами, я бы вырвал… Но пока такой уверенности нет. Иди на палубу, чадо. Но завтра я желаю узнать полезное, а не слушать этот бред о сложностях и несходстве. Я изучал в юности ересь южного материка и далеких степей запада. Всякое несходство воззрений не выглядит существенным. Только почему-то каравеллы превращаются в пепел именно у ваших берегов… – Алонзо тяжело вздохнул. – Когда я был молод, я мечтал принести истинную веру дикарям. Как это было славно… Юность, азарт, убежденность. Тут свои, там злодеи, высокая цель и завидная судьба избранника самого сэнны. Коснуться края его одежд – уже счастье для многих верующих. А ведь я служил в храме золотой чаши, и на хорах пели такими голосами…
Оптио вздрогнул и в упор, с отчетливым отвращением, глянул на Ичивари. Жестом предложил махигу покинуть каюту. Немедленно. Ичивари молча повиновался, закрыл дверь и ненадолго замер, слушая ровный голос оптио, приказывающий слугам прямо из каюты, через дверь: проводить и приглядывать. Весь путь, шаг за шагом, Ичивари спотыкался и даже несколько раз замирал, в задумчивости растирая лоб. Сейчас Алонзо лгал – но кому? Старался показаться разочарованным и вызвать на откровенность, намекая на то, что и сам счел зеленый мир не чужим? Тогда все, от тона и до боли в глубине глаз – игра и неправда… Или оптио уже сам не знает, где находится правда и к какому он плывет берегу – родному или чужому? Тридцать лет, целая жизнь. Может статься, он кому-то помогал собирать урожаи, и кто знает наверняка, не растет ли под кронами леса полукровка с хитроватыми серыми глазами и унаследованной от отца скрытностью?.. Каково это: покинуть мир, помнящий твою юность? Мир, где ты был свободен, где никому не целовали край одеяния, где никто не мог приказать или запретить просто так, без пояснений. Вдобавок и поют в столице махигов замечательно. Мама вон первой выучила ноты бледных и который год записывает старинные, прежде передававшиеся только на слух, стихи и мелодии. Савайсари упрямы и не делятся знаниями, но в степи две добродушные самаат, троюродные бабушки Гимбы, помнят песни, восславляющие амат. Обе смущались своего неумения петь теперь, с беззубо шамкающими ртами, обе прикрывали губы и виновато пожимали плечами, тянулись к сладкому батару, пережеванному для них в кашицу… Гостили всю зиму, явившись в сопровождении рослых голодных соплеменников, рассказывали предания и радовались тому, как мама Юити ловко все понимает и как уверенно ее голос восславляет амат, ничуть не искажая древнего правила пения. Удалось записать нотами очень много, и время было словно украдено у вечности, пригласившей старшую самаат в путь ранней весной.
Голос у мамы удивительный, другого такого нет, он словно из неявленного звенит и туда же уходит, растворяясь в лесном эхе. Старый Маттио Виччи – тогда его так звали – несколько раз был замечен в библиотеке у открытого окна. Без дела. Потому что он просто слушал… Или подслушивал и запоминал слова?
Солнце ударило в глаза внезапно, обрушилось всей мощью предвечернего сияния, ворвавшегося в распахнутый квадрат люка. Ичивари заморгал, ослепнув и на ощупь выбираясь на палубу. После нескольких дней в окружении тесных стен мир казался особенно огромным.
Сзади под локоть услужливо подхватил сопровождающий. Парень так впечатлился согласием посла самостоятельно таскать ядро, что даже счел махига не опасным, то есть не особенно злобным. Уже второй день не охает и не шарахается. Правда, молчит… но это, без сомнения, во исполнение приказа оптио.
– Дозволено стоять здесь и пройти туда, сесть у мачты, – впервые обратился к послу слуга.
Ичивари кивнул, прошел к мачте и сел, удобно опираясь спиной о теплое толстое основание. Замер, всматриваясь в даль и щупая пальцами палубу, чтобы не утратить связь с настоящим, с нынешним. Потому что море оказалось слишком сильным впечатлением. Раскинувшееся во все стороны, бескрайнее, оно превосходило любые ожидания. Ичивари всегда казалось с берега, что море подобно степи. По мягкой траве тоже бегут серебряные волны сияния, за ними гонятся тени, и ветер ведет большую охоту, высвистывая стаю облачных псов-загонщиков… Но здесь, где нет земли, море иным явилось взору и душе. Оно отражало и вмещало весь мир: скорый закат с его родством ариху, мнущее траву волн дыхание асари, неимоверно далекую чашу дна, которое принадлежит амат. Море вмещало все, впитывалось в каждую силу и растворяло ее в себе. Теперь Ичивари начал понимать, отчего асхи так редко отзывался махигам. Люди зеленого мира не осознавали всего величия этой стихии и не накопили в душе восторга причастности. А вот Рёйм, скромный корабельный врач, был влюблен в синеву и дыхание двойного неба, и его крылатая душа сразу приняла дар, чтобы позволить человеку взлететь и стать собою настоящей. Небо обняло его, и капризный асари никогда уже не отказывал в покровительстве новому другу, как не покидал его и переменчивый асхи…
Ознакомительная версия.
