Ознакомительная версия.
Новое посещение каюты Алонзо началось весьма буднично. Завтрак, повторение вопроса о тактике и скрип пера по бумаге. Ровный почерк, бережно умещающий слова тоненькими нитками букв, плотно прижатых друг к дружке. Ичивари смотрел, моргал и ощущал нарастающую слабость во всем теле, делающемся непослушным, безвольным, едва способным удерживаться на табурете. Потом и это стало непосильно, и он сполз на пол, понимая, что уже и моргнуть едва может… Оптио сел рядом, похлопал по щеке и повернул голову так, чтобы было удобно смотреть в глаза.
– Я испробовал все способы ведения беседы, известные мне, – вздохнул Алонзо с грустью, которую Ичивари более не полагал искренней. – Я предупреждал тебя, что есть и иные пути… Но ты не пожелал меня понять и себя пощадить. Не надейся, я говорю теперь вовсе не о пытках, это было бы скучно и неоднозначно. Я истратил бы слишком много сил и времени, рискуя испортить материал… Вы ведь полагаете, что даже детям допустимо причинять боль. Хотя именуете это нелепо – почетным правом встать у столба боли и доказать мужество. Дикари… в ничтожные полвека вы привели моих соплеменников к той же дикости, я сам не верил в то, что видел, когда попал на ваш берег. Им нравится отказываться от цивилизации! Вот уж истинные и гнуснейшие еретики!
Алонзо помолчал, снова похлопал махига по щеке, тронул веко, проверяя состояние зрачка. Удовлетворенно кивнул:
– Я привезу тебя на западный берег настоящим послом и убежденным, истово кающимся прозелитом. С тобой будут обращаться вежливо и почтительно, чего еще мне желать? Я исполню долг свой перед ментором и верой, я не обременю душу грузом применения пыток и даже возможным убийством. Все просто, Ичи. Через месяц ты мне скажешь спасибо за приобщение к цивилизации. И, что вдвойне забавно, – оптио позволил себе широкую улыбку, – ты уже не сможешь вернуться домой. И не захочешь.
Оптио обернулся на скрип открывающейся двери, деловито кивнул, указывая на Ичивари. Крепкие руки подхватили его и потащили по коридору. Доски у самого лица, плывут назад, толчками. Порог каюты. Пол, и он слегка покачивается, и тело к нему льнет, как старая тряпка, пропитанная водой… Восприятие распалось на невнятные обрывки впечатлений и образов. Обутые ноги. Гулкий стук по доскам. Тошнота. Снова темные холодные глаза оптио, близко. Голос, с трудом различаемый и маловнятный, слух изуродован эхом головокружения и частичной утраты сознания.
– Твой отец не зря запретил для вас все виды сбродивших напитков, вы к ним привыкаете слишком быстро и без надежды на излечение. Зато вы становитесь замечательно сговорчивы. – Рука оптио покрутила над лицом толстостенную бутыль. – Вот ваш настоящий бог и хозяин. Я нашел простое решение, и я знаю, что оно, а не пушки и порох принесет нам победу в следующей войне. В последней войне на вашем берегу, короткой и бескровной. Пей, тебе понравится. Солодовая живая вода. Есть еще виноградная, пшеничная, хмелевая… Орден взращивает злаки и лозы, создает сию жидкость для страждущих, и вера их крепнет. Я бы так описал действие: в нем безумие ариха пребывает в состоянии, угодном свихнувшемуся асхи. Сначала ты, чадо, испытаешь радость, затем покой и в конце – расплату за наслаждение, жестокую, требующую новой порции… Скоро ты назовешь это лекарством. Пей, Ичи. Выбора у тебя нет, яд я подобрал надежный, ты не то что зубы сжать, ты веки поднять не сможешь еще два дня. Не переживай, за тобой будут ухаживать и утолять жажду щедро, я распорядился.
Оптио бережно провел пальцами по векам, смыкая их и погружая сознание во мрак какого-то безграничного отчаяния. Жидкий огонь лился в горло, и ничего с этим поделать было невозможно. Ичивари захлебывался и тонул в ужасе, впервые понимая, что страх ведом всем, даже воинам. Даже вождям. Страх безвозвратно утратить себя – самый, может быть, окончательный и большой из всех…
Глава 8
Дружба в понимании бледных
«Живая вода есть наилучшее средство превращения нерушимых стен в прах, а незыблемых убеждений – в обычный пьяный бред… Можно проще смотреть на мир. Можно научить и самых упрямых чад смотреть на мир из-под полуприкрытых опухших век, с безразличием и даже отвращением к жизни. Рассвет – не приобщение к чуду, но лишь головная боль и тошнота. Живая вода собрала для Дарующего богатый урожай душ в нашем мире и даст еще лучший урожай в новом… Я опробовал средство на пленнике. Я и сам вкусил прелесть жидкого огня.
Этот тощий мальчишка, повадившийся звать меня дедом, больше не навещает меня во снах, не вынуждает корчиться от боли и раз за разом жалеть о сделанном и несделанном, проклиная всякий выбор, дающий один и тот же итог. Придя на берег махигов и отказавшись от прежнего, предаешь веру и родину. Придя на тот же берег и отказавшись принять дары его, предаешь тех, кто протягивает их тебе, предлагая от чистого сердца. Нам не стоило приходить. Это их нелепое висари и эти их еретические мавивы должны были позаботиться о том, чтобы мы не ступили на берег, не увидели золота и не узнали об иных сокровищах.
Но мы пришли. И я знаю, что будет дальше. То, что повторялось много раз в иных землях, да хоть на берегу Таари… Проклятый лес, шумящий во снах и наделенный речью, станет просто дровами. Мы спилим секвойи и будем танцевать на трупах их стволов. Нам будет весело, и да простит нас Дарующий… Потому что победителей не судят».
(Из личных записей оптио Алонзо Дэниза, доверенных глубинам при входе в порт близ мыса Роха)Герцог Этэри Костес и-Вальса де Брава вышел во двор, чтобы лично встретить карету ментора. Приложился к символу чаши на браслете сэнны, склонил голову, принимая благословение, и распрямился, гостеприимно указывая рукой на распахнутые двери парадного подъезда.
– Свет слепит мне глаза, сэнна, – прищурился герцог. – Вы проделали столь изрядный путь, дабы посетить мой ничтожный, утлый стариковский приют. Столь великая честь, не заслуженная мною, многогрешным.
«Утлый приют», сэнна знал это, насчитывал шестьдесят три залы и комнаты только в основной постройке, был окружен лучшим в стране парком. Драгоценные стекла в столь же драгоценных переплетах хранили тепло в модном при новом короле розарии, именуемом также зимним садом. Единственный зимний сад во всей северной Тагорре! Сорта роз с придыханием перечисляли дворцовые садовники его величества… Сэнна оперся о дверцу кареты, не замечая вежливо протянутой и обернутой плащом руки герцога. Дождался, пока слуга подаст жезл, именуемый стержнем равновесия, и молча зашагал к дверям.
– Воистину мрак отчаяния ослепил очи мои, гнев ваш страшнее королевской опалы, – с долей иронии отметил герцог. – Однако же резвость ваших ног, о радетель, дарует мне слабую надежду на полноту здоровья столпа веры… чего не скажу о себе: я таю и гибну, я едва ползаю.
Скорбно качая головой и продолжая жаловаться, его светлость исправно забежал вперед, чтобы указать гостю путь, направляя его движение через малый зал и далее, галереей, в избранный для приема яшмовый кабинет. Стол уже был накрыт: все скромно, в соответствии с мясопустными днями. Сорок блюд, три перемены… Сэнна разместился в кресле с бордовой отделкой и позолотой, грузно оплыл, откинувшись на спинку и пытаясь отдышаться. «Едва ползаю» – вот одна из причин для раздражения. В семьдесят пять герцог мог бы уже честно последовать семейной традиции и упокоиться в фамильной усыпальнице. В конце концов, есть яды, наемные убийцы, дурные новости и просто старость. Но мерзавец – согласно весьма достоверным слухам, побочный сын то ли от нищей опустившейся доньи, то ли вовсе от мельничихи – продолжает прыгать резвым козликом и бодрым тенорком заверять в своей скорейшей кончине.
– Воистину, если здоровье ваше неполно, я могу утешить лишь тем, что скорые похороны непременно посещу, – сухо заверил ментор. – Лично отслужу заупокойную.
– Ног не пожалеете, голоса дивного и сил бесценных, – восхитился герцог, внимательно рассматривая коленные суставы его благости, раздувшиеся от водянки так сильно, что этого не скрывало уже самое плотное одеяние.
– Ты меру-то знай, – зло одернул сэнна, покосившись на дверь, прикрытую расторопными слугами. – Распрыгался… козел мельничный. Род де Карра челом мне бьет и в ереси тебя обвиняет прилюдно и громко. Род де Торбио подписал схожее послание. А ничтожные и-Дальфри…
– Могу я смиренно просить вас о милости? – осторожно поинтересовался герцог, собственноручно наливая настойку, полезную при водянке. – Столь жестокие слова ранят мое слабое сердце, я не могу поверить в подлость людскую, не узрев воочию…
Сэнна задумчиво шевельнул бровью и погладил складку мантии. Герцог прошел к окну, снял с подоконника тяжелую шкатулку и поставил на столик возле руки ментора. Тот лениво погладил крышку, не делая попыток приподнять ее.
Ознакомительная версия.
