…Немцев ждали весь день, до вечера. Истомились, измучились. По гребню высокого берега, среди берёз и лип протянулись глубокие окопы и траншеи, улицы перегородили баррикадами. Окна ближайших к Карманке домов заложили мешками с песком, и теперь оттуда высовывались тупые рыла пулемётов: командир полка наконец нашёл место кармановским ополченцам. Город ждал.
Сентябрьская ночь выдалась холодной, лежалая листва пахла гнилью. Дождь лил не переставая, так, что в Карманке даже стала подниматься вода. Тьма скрыла дальние пожары, и лишь едва-едва можно было увидать сквозь непогоду багряное зарево.
Игорь с Машей вернулись домой. Отцы у обоих были в ополчении, спать никто не мог. Свет погасили – затемнение, приказ. Не брехали дворовые псы, забившись кто куда, кошки нахально лезли к хозяевам на колени, прижимались, словно прося защиты.
И вот тогда-то, в глухой полночный час, из мглы и хмари, из ветра и дождя родился долгий и мучительный, рвущий душу вой, даже не прилетевший – приползший откуда-то с залесных болот, к северо-западу от Карманова, где лежала сожжённая Михеевка.
Вой слышали все в городке, от мала до велика. И Игорь, и Маша в своих домах разом кинулись к окнам – но там не было ничего, кроме пронизываемой редкими стрелами дождя ночной темноты.
И у обоих заголосили младшие братишки с сестрёнками, запричитали матери – а вой повторился, прокатываясь валом, словно возвещая нисхождение чего-то неведомого, но неимоверно, неописуемо грозного и безжалостного.
Тот вой в Карманове запомнили очень надолго.
Кричали что-то на переднем краю, у моста вспыхнул огонь, однако ночь молчала, и немцы, засевшие там, во мраке, ничем не выдавали себя.
Никто в городке не сомкнул глаз до утра.
Серый рассвет вполз в Карманов робко и осторожно. Бойцы, которых комполка не стал держать под осенней моросью, переночевавшие наконец-то в тепле и сухости, заметно приободрились. Об услышанном ночью старались не говорить. Мало ли что там выть могло! В дальних лесах хватало всяких чуд. Правда, чтобы их увидеть, требовалось быть магом… но всё равно.
Весь следующий день они вновь ждали. Связь прервалась – верно, фрицы высадили парашютистов, и те перерезали провода, рации у полка не осталось, и даже маг ничего не мог добиться. Так и остались стоять, в полном соответствии с приказом. «Ни шагу назад!»
Но немцы не появились. А ночью жуткий вой повторился, только теперь он доносился куда глуше, словно отодвинувшись далеко на запад. Ближние к Карманову деревни догорели, дождь прибил к земле чёрный пепел, погасил последние красные огоньки тлеющих угольев, и всё замерло в мучительной немоте.
Врага защитники Карманова так и не дождались. На третий день связь починили, на трескучей мотоциклетке примчался посыльный из штаба корпуса, и полковой маг внезапно дотянулся аж до штаба армии. Ещё через день пришло подкрепление, и приободрившийся полк зашагал на запад, провожаемый слезами и благословениями.
…Так оно и закончилось.
Девять лет спустя выросшие Маша с Игорем возвращались домой.
Что случилось с немцами, и почему они не атаковали, так и осталось загадкой. И, может, из-за рассказанной деканом истории седьмой группы, а может – из-за сырости подступившей ночи, только обоим казалось, что ждёт впереди что-то недоброе. Таинственное и страшное, как тот далёкий ночной вой.
Улеглись, отвернувшись каждый к стене.
Спали. Под стук колёс и нечастые гудки паровоза. Оставались позади станции и разъезды, городки и городишки – старая ветка дороги шла по местам, где не случилось ни «гигантов первых пятилеток», ни даже «царских заводов».
В полшестого утра приехали.
Толстая проводница долго стучала в дверь – друзей подвели фронтовые привычки: когда можно спать, спи, покуда пушками не поднимут.
На низкую, посыпанную песком платформу кармановского вокзала пришлось прыгать чуть ли не на ходу, потому что проводница никак не могла найти одно из полотенец. Значки столичных магов, выпускников известного на всю страну института, её ничуть не пугали.
– Я фрицев во всех видах повидала! Порядок должон быть, разумеете, нет, товарищи чародеи?
Они разумели.
Вокзал – старый, жёлто-лимонный, с белыми колоннами, поддерживавшими треугольный фронтон, – тонул в зарослях цветущего жасмина. Под фронтоном тянулись белые же буквы – «КАРМАНОВЪ» и «ВОКЪЗАЛЪ», еще старые, поменять которые у горсовета никак не доходили руки. Слово «вокзал» и вовсе, видно, крепил какой-то шибкий грамотей, ибо поставил туда аж два «ера». Ошибка пережила и царских железнодорожных инспекторов, и советских ответработников.
– Хорошо…
Ага, хорошо. Тихо, безлюдно, хотя и суббота. Небо безоблачное, и день обещает выдаться жарким. Сейчас народ потянется на огороды – после войны вышла-таки льгота, стали прирезать земли, кто хотел. Где-то далеко, в конце платформы, маячили белая рубаха и белая же фуражка милиционера.
Машка что-то недовольно бурчала, то и дело одёргивая платье.
Автобусов в Карманове пока не завелось, хотя разговоры об этом ходили уже лет пять. Но разве ж советскому студен… то есть уже не студенту, молодому специалисту, приехавшему работать, это помеха?
На привокзальной площади пусто, два ларька – газетный и табачный – закрыты. От вокзала начинается проспект Ленина. Когда-то давно, до революции, главная городская улица упиралась в купеческие склады, их сломали, когда строили вокзал и прокладывали железку. С тех пор ходили слухи, что хозяин складов, купец Никитин, сказочно нажился на этой продаже, да только потом император Александр Третий – которого в новых, послевоенных учебниках уже именовали отнюдь не «кровавым тираном» или «оголтелым реакционером», а «выдающимся государственным деятелем, очень много сделавшим для развития России, несмотря на известную ограниченность взглядов как следствие буржуазно-царского происхождения» – приказал отправить на каторгу и тороватого купца, и жадного подрядчика.
Их сослали то ли на Сахалин, то ли на Чукотку, а вокзал остался.
Проспект Ленина. Громкое слово «проспект» досталось улице совсем недавно вместе с лоскутом серого асфальта посередь городка, а раньше называлась она Купеческой, а в народе просто «Никитинка». Давно нет купца Никитина. Но, став проспектом, центральная кармановская улица переменилась не слишком. Белый низ, тёмный верх. Оштукатуренные кирпичные стены первых этажей и деревянные вторых. Резные наличники, ставни, коньки, оставшиеся ещё с царских времён. Когда-то давно тут жили кармановские купцы, на первых этажах помещались лавки, потом их не стало, а после войны они вернулись снова, когда опять, словно при НЭПе, разрешили частную торговлю, кустарей, мелкие артели и прочее.
– О, смотри-ка, и Моисей Израилевич мастерскую открыл!
На фасаде красовалось: «Моисей Израилевич Цильман. Раскрой и пошив любой одежды. Одобрено обкомом партии!»
– Эх, и он в нэпманы подался… А такой славный дядька был… галифе мне, помню, сработал, всему батальону на зависть…
– А чего ж, он славным быть перестал, как мастерскую открыл? – поддела Машка. – Он же всегда шил, просто на квартире, частным порядком. А теперь всё как полагается.
– Не дело это всё равно, – упрямо пробурчал Игорь, опуская голову и понижая голос. – Мы коммунизм строим или что? Зачем революцию делали? Для чего буржуев прогоняли?
– Ой, ну только ты не начинай! Забубнил, как политрук на собрании. Плохой политрук.
– Маха, ну ты ж знаешь…
– Знаю! Знаю, что ни блузки, ни жакета приличного не достать было, не сшить толком! Таиться приходилось, по ночам к дяде Моисею с отрезом бегать! – Машка снова почти с ненавистью одёрнула платье.
– Ну, ладно, ладно, будет тебе, развоевалась, будто я Гитлер…
– А ты ерунду не говори! Товарищ Сталин сам разрешил, чтоб народу после войны полегче жилось!
– Товарищ Сталин добрый, о людях заботится, на жалобы отзывается, жалеет – а могли б и потерпеть, без модных жакетов-то. Не ими коммунизм строится!
– Ладно тебе, – только отмахнулась Машка. – Не знаешь ты, как девушка себя чувствует, если ни платья красивого, ни кофты, ни чулок, а всё больше ватники, штаны из брезентухи да сапоги с портянками. А вот товарищ Сталин понимает!
– Тебе коммунизм – или чулки? – рассердился Игорь.
– А при коммунизме они что, не нужны будут? – парировала Машка.
Игорь, в свою очередь, тоже махнул рукой и отвернулся.
Надулись. Так, надувшись, и добрались до родной Сиреневой улицы, что змеилась по высокому берегу над Карманкой. Стояли там перед самой войной построенные дома, простецкие, безо всяких выкрутасов, обшитые вагонкой и выкрашенные в желтовато-коричневый цвет. Палисаднички, сараи, тянущиеся почти к самому обрыву огороды, вечные лужи по обочинам, где пускали кораблики целые поколения ребятишек Сиреневой.
– Ну, по домам?
Игорь облегчённо вздохнул. Машка больше не сердилась.
