Хрусталь холодил губы, а вино имело вкус темных гроздьев, созревающих под жарким солнцем. Несколькими глотками вор опорожнил бокал.
– Болезнь отбирала у меня… – дворянин заколебался, – меня. Понимаешь? Болезнь уничтожала не только тело, но и дух. Я мог бы вынести, что у меня трясутся руки, что я не могу удержать голову вертикально и что изо рта у меня течет слюна, однако просыпаться утром и не знать, кто ты такой, где ты, кто те люди, которые что-то тебе говорят? Я приказал самым доверенным слугам держать мое состояние в тайне, но всякое утро мне требовалось все больше времени, чтобы вспомнить наиболее важные вещи. А бывали дни, когда я не мог показаться никому, поскольку те же друзья, что нынче едят у меня с руки, отобрали бы у меня все накопленное, место в Совете и обрекли бы на пожизненное существование в каком-нибудь приюте для безумцев, увидь они меня тогда. А я даже не знал бы, что случилось.
Гнев графа был почти ощутим, и Альтсин и медяка бы не поставил на длительность его нынешнего союза с Виссеринами.
– И тогда однажды, почувствовав себя лучше, я отправился на ежегодное богослужение в Храм Реагвира. Я взглянул на Денготааг и услыхал голос Господина Битв. Прежде чем меня успели задержать, я дотронулся до клинка, а потом… вернулся домой. На следующее утро я проснулся без дрожи в конечностях и помнил все, включая кличку первого пони, на котором я ездил. Я оказался здоров.
Альтсин посмотрел ему прямо в глаза. Это были не глаза тупого фанатика – но глаза человека, который верил. События, случившиеся без малого год назад, женщина, прикованная к черному клинку, и смерть троих жрецов вернулись к Альтсину снова в воспоминаниях. Вор помнил, что Храм Реагвира быстро пришел в себя после потерь, мертвые иерархи выехали – официально – в путешествие, а в процессиях опять носили святой Меч. Интересно, что бы сказал граф, когда бы знал правду? Стал бы тогда дворянин в двадцатом поколении обращать внимание на судьбу какого-то бедняка, умирающего на божьем клинке? Скорее – нет.
– Видишь ли, парень… Я уже видел сек-Греса в схватке. Несколько раз. И в вашем поединке я бы поставил на него все свое богатство против пары старых башмаков. Но когда ты поднялся и сшибся с ним… Я видел Воителя… Понимаешь? Господина Битв, который в своем святом безумии сошел между нами. Ты победил его, потому что бог взглянул на тебя и одарил тебя своими силами. Именно потому ты уйдешь отсюда свободным и исчезнешь из города.
Альтсин открыл рот, но граф лишь ласково улыбнулся, положив ему палец на губы:
– Ничего не говори. Другого выхода нет. Я приказал объявить, что твоя рана оказалась смертельной и что ты умер через час после барона. Это снимет проблему мести Виссеринов. Но слишком много людей видели твое лицо, чтобы ты мог вернуться в Нижний город. Если кто-нибудь тебя узнает, даже случайно, – я сделался бы лжецом, а тебя захотели бы допросить.
Вор посмотрел ему в глаза и понял, что, не согласись он, останется лишь один выход: снять повязку и разбередить свежую рану.
– А баронесса? – спросил он.
– Какая баронесса? – Улыбка аристократа была такой же ласковой, а голос – таким же тихим.
Ну что же, Божья Коровка. Тебе следовало оставаться лишь распорядительницей приемов.
– Как только ты сумеешь встать – получишь коня, немного денег и исчезнешь из города, парень. Проклятие, я даже не знаю, как тебя зовут на самом деле. Нет, молчи. Только кивни, если ты все понял.
Альтсин кивнул, а граф улыбнулся снова и вышел.
Когда вор остался один, то понял, что судьба, которую запланировал для него дворянин, действительно не имела никакого значения.
Потому что, когда он закрывал глаза, под веками его появлялась долина, заполненная кровавой грязью.
И люди с оружием, друзья и товарищи, идущие за его смертью.
И Сила, бьющая со всех сторон.
И ярость сражения, горящая в венах.
И боль потери.
Он боялся.
Как никогда в жизни.
Дождь, дождь и дождь. Лило уже много дней, и вовсе не казалось, что может перестать. Он сидит на спине анх’огера и глядит на лежащий в долине городок. Да что там городок – едва сельцо, только и того, что обитатели окружили его земляным валом и частоколом и, похоже, не намеревались слушаться приказа, что все люди, от младенцев до стариков, должны покинуть эту землю и направиться на север. Возможно, у них и вправду были на то причины, скорее всего в сельце не осталось достаточно мужчин, скорее всего, – одни женщины, дети и кучка стариков. Если они двинутся в путь, влача повозки размокшей равниной, – влача собственноручно, потому что зараза в прошлом году выбила всех тягловых животных на сто миль окрест, – скорее всего, лишь каждый пятый доберется до цели. Возы станут застревать в грязи, покрывшей все окрестности, погружаться в нее по ступицы, люди же увязнут в нее сперва по щиколотки, а позже и по колено. Станут падать, ворочаться там, ползти. Повозки они бросят через несколько миль, когда окажется, что невозможно толкать их по болоту, а потому попытаются унести остатки скарба на собственных спинах. Женщины возьмут младших детей на руки, чтобы им помочь, а когда выбьются из сил, им придется выбирать: семейный скарб или младенцы.
Они выберут детей. Они всегда выбирают детей.
А потому путь их бегства обозначат сперва брошенные повозки, потом вереница мешков, узелков и сундуков, затем – следы ползущих людей, людей волокущихся, падающих и с трудом поднимающихся на ноги, а потом и первые тела. Сначала старики – непонятно отчего, это всегда сперва старики, как будто старухи крепче держатся за жизнь. Но в конце концов победу над ними одержит не столько убийственное усилие, сколько холод и влага. Переохлаждение. Когда человек в первый раз обрушивается в грязь, его шансы уменьшаются вполовину. Можно укрыть спину кожаным, пропитанным жиром плащом, который убережет от дождя, но стоит упасть, и грязь мгновенно проникает под одежду, втискивается под нее, словно живое существо, словно гигантская пиявка, жаждущая тепла и жизненных сил. Вдруг появляется дрожь, грязь тянет книзу, словно новые и новые слои кольчуги, ноги, кажется, врастают в землю. Кто-то помогает тебе встать, дождь смывает верхний слой грязи, но та, что проникла под одежды, уже начала высасывать твою энергию и жизнь. Потому скоро ты снова упадешь, а потом – снова и снова. А потом уже ни у кого не будет сил, чтобы помочь тебе подняться.
Именно так и бывало, и он мог представить этому не одно свидетельство. Странствуя равниной, его отряд наткнулся на несколько хроник подобных караванов, начертанных брошенными повозками, узлами и трупами. Он обследовал шесть тел, освобождая остающиеся в них души, и теперь у него были все их воспоминания. Воспоминания мужчин, женщин, детей. То, что они чувствовали в последние минуты, можно было назвать мрачным фатализмом, смирением с судьбою, над которой они не обладали никакой властью. Решение не принадлежало им. И они умирали, радуясь собственной смерти, словно давно ожидаемой лучшей подруге.
Нужно что-то сделать с этими душами. Они вносят сумятицу, их крики и стенания выпивают Силу.
Он хлопает анх’огера по массивному хребту. Спокойно, тебе не придется туда ехать. Животное машет башкой и пытается повернуться в сторону всадника, но бронированные пластины, вросшие в шею, делают это невозможным. Еще его деды были обычными лошадьми, однако венлегги воистину обладали необычной Силой. За два поколения они превратили лошадей в анх’огеров, покрытых бронею тварей вполовину больше нормальных скакунов. Их груди, бока, зады, шеи и ноги были покрыты костяно-хитиновым доспехом, вылепленным так, чтобы наезднику не требовалось ни седла, ни упряжи. Мощные плиты полукругами заходили с боков, защищая ноги всадников, а чтобы управлять, хватало малейшего движения коленями. Это было совершенное оружие, машина для убийства о четырех ногах. Жаль лишь, что подобные существа не могли размножаться самостоятельно, ибо когда рождались у матерей, то разрывали их изнутри, не давая и шанса выжить. Лааль была в ярости, увидав первого анх’огера и поняв, что сотворили с ее любимыми лошадьми. Рожденные из ее гнева грозы вызвали смерчи, опустошившие сотни лагерей венлеггов. А за вихрями пришли всадники. Безумные и дикие, как и их богиня. Если бы тогда он не схватился с нею и не заставил отступить, возможно а’Ове’таху пришлось бы призвать всю Силу Кааф… Лучше не думать, чем бы это могло закончиться.
Он снова глядит на тонущее в ливневых струях поселение.
Его обитатели взбунтовались. Решили отбросить повинности и воспротивиться его воле. Это было… он поискал нужное слово… невообразимым. Он их господин, а они рождались, чтобы служить. Это единственный смысл и цель их существования. Уступить Воле. Их сопротивление… Словно, думается ему, твоя собственная ладонь отказалась ему служить. Словно твой собственный глаз отказался смотреть туда, куда ты его направляешь, и начал жить по своей воле. Что станешь делать в таком случае?
