Сто имён одной воровки - Леди Ирбис

Пожалуй, по-настоящему война пришла в Вертвейл лишь на четвёртый месяц от того славного дня, когда великий король Огиделий III своим высочайшим указом объявил Калантийскую Республику «средоточием всей возможной мерзости», Верховный Конгресс Республики — «сборищем ублюдков, негодяев и еретиков», а правящего консула — «гнусным исчадием подземного мира, подлинным врагом веры и тираном простого народа». Не подумайте неправильно, конечно же, с самых первых дней город, впрочем как и всё королевство, захлестнула волна ликования и предвкушения скорого триумфа. Повсюду реяли флаги, горожане с невиданным усердием украшали свои дома, лавки, одежды, — да даже лошадиную упряжь — лентами голубого, оранжевого и белого цветов, женщины вышивали, на чём только не придётся, королевский герб — коронованного могучего льворла, с зажатыми в передних лапах мечом и щитом, — кружки в трактирах лопались от бесконечных здравниц за короля и его долгое правление, а уж когда по улицам торжественным маршем прошёл Третий Гвардейский конный корпус, прозванный в народе Крылатым отрядом… Можно было подумать, что весь город высыпал на улицы! Люди, силясь хоть краем глаза увидеть бравых гвардейцев с их позолоченными крыльями на шлемах, забирались на плечи друг друга, на хлипкие балконы и черепичные крыши, а стоявший на главной площади памятник королю Оромундусу II зеваки облепили столь плотно, что нельзя было рассмотреть ни парадный мундир бравого короля-генерала, ни богатое убранство его боевого коня, и даже на острой зубчатой короне, водружённой на его голову, умудрилось устроиться несколько самых смелых мальчишек.

Но время шло, и война шла, и её смердящее железом и пеплом дыхание всё сильнее опаляло Вертвейл. Тот одухотворённый порыв, соединивший сердца горожан в самом её начале, постепенно угасал и уступал место тревожно-нетерпеливому ожиданию победы, а то и плохо скрываемому недовольству и возмущению.

Стоявший ранее в городе пехотный полк отбыл на поля сражений почти в полном составе, но опустевшие казармы вскоре стали занимать свежие рекруты, по большей части мужики из глухих далёких деревень, да всякий сброд из Портамера и Вонтшура, не успевший укрыться от королевских рекрутёров, либо не имевший денег, связей и ума для того, чтобы справить необходимые документы, освобождавшие от армейской службы. Публика эта — по большей части невежественная и жестокая — не особо жаловала своих командиров, молоденьких офицеров, недавних выпускников столичной Военной Академии. Те, конечно, старались держать рекрутов в узде, да вот только эти юнцы, не знавшие ничего, кроме сытой жизни в поместьях своих родителей да светских раутов в Виллакорне, мало что могли сделать против суровых мужиков, всякого в жизни повидавших.

Не проходило ни дня, чтобы какой-нибудь рекрут на тренировке не покалечил, а то и насмерть не зарубил бы себя или товарища алебардой или саблей. Получившие арбалеты новоиспеченные солдаты вовсю упражнялись в стрельбе по живым мишеням — крысам, голубям и кошкам, а однажды пара незадачливых стрелков, раздобывших где-то бурдюк огненной воды и упившихся до совсем скотского состояния, сбежала в город и несколько дней пряталась там от разыскивавших их офицеров, убив за это время несколько человек. В назидание остальным рекрутам злодеев после поимки повесили прямо перед казармами — да только что с того вдове получившего арбалетный болт в живот ремесленника или убитым горем родителям шестилетней девочки, расстрелянной с какой-то особой, почти звериной жестокостью? Хорошо хоть, что чарострельного оружия рекрутам не выдавали — аркебуз-то может и хватало, да и круглых свинцовых пуль было в избытке, а вот магических зарядов не доставало даже воюющей армии, что уж говорить о резервных частях. И чем больше времени проходило, тем больше в Вертвейле говорили о всяческих зверствах, творимых рекрутами — мол, они избивали местных мужиков, грабили зазевавшихся горожан и насиловали едва ли не всех девиц от мала до велика, попадавшихся им на пути. Торговцы вешали на двери своих лавок тяжёлые засовы, особо зажиточные купцы и ремесленники нанимали личную стражу, простые мужики носили на поясах мясницкие ножи и плотницкие молотки. Многие же из местных благородных господ отбыли ещё в самом начале войны: кто в свои загородные поместья, а кто и куда подальше от Вертвейла.

Сам Вертвейл почти не пострадал от рекрутской повинности, но среди горожан ходили жуткие слухи о том, что из многих деревень в округе в армию забирали едва ли не всех мужчин, способных удержать в руках оружие. Так ли это было или нет никто точно не знал, да вот только некоторые из возделанных полей по осени так и не убрали, и на них под моросящими осенними дождями тоскливо гнила пшеница, рожь и ячмень. День ото дня всё больше пустел городской рынок, ранее шумный и оживлённый, со множеством деревянных лотков, заваленных свежими овощами и травами, с висящими на крюках под полотняными навесами свиными и телячьими тушами, от которых мясники отрубали нужные куски угрожающего вида тесаками, и с телегами, с которых фермеры продавали яйца, сыры и тушки поутру забитых цыплят и кроликов. Хлеба в пекарнях готовили всё меньше, а в некоторых в тесто добавляли жмых, древесную кору и даже опилки. Выбор продуктов на рынке с каждым днем становился все скуднее, а цены — выше, и теперь за синюю, жилистую тушку курицы, снёсшую за свою долгую жизнь не одну сотню яиц, просили столько же, сколько раньше брали за жирного, откормленного молодого цыпленка. Тут и там всё чаще слышалось страшное слово «голод», и горожане с ужасом думали о том, как им пережить предстоящую зиму. Местные мужики мастерили снасти и надеялись прожить охотой да рыбалкой, вот только упорно ходили слухи о том, что ближайшие леса полны дезертиров, ушедших с полей сражения с чарострельным оружием, так что, кто на кого будет охотиться было большим вопросом.

Ко всему прочему, поскольку Вертвейл был ближайшим к границе королевства крупным городом, именно сюда свозили солдат, получивших ранения в боях. Больница святого Фиделия переполнилась ранеными и умирающими ещё в первый месяц, и градоначальник — благородный господин Маверий — повелел отдать под нужды армейских лекарей здание торгового представительства Калантийской республики, по понятным причинам ныне пустовавшее. К четвёртому месяцу войны под лечебницы отдали и здание городской школы, и полусгнивший двухэтажный дом на Стекольной улице, где обычно жили работники стеклодувной мануфактуры, и помещение единственного городского театра. Директор театра, пожилой согбенный мужчина с козлиной бородкой и глазами