Данька дурачок - Святослав Владимирович Логинов

Наверное, это был староста, бурмистр или какой-то другой деревенский начальник. В городе, даже небольшом, такие не встречаются. Городской начальник может наорать и выгнать, в крайнем случае, сдать в полицию. Ха-ха, нашёл, чем напугать! Зато бить городской начальник не будет, а тем более — убивать; ему это запрещено.

Деревенскому голове запрещается ещё и не такое, но ему на запреты плевать. Скажет подручным живодёрам: пообдерите ему шкуру от спины и до пяток, они и обдерут, только клочья полетят. Голову отрубить, конечно, не посмеют, а взлохматить спину, и потом любоваться, как истязуемый концы отдаёт, это деревенщина всегда с удовольствием устроит.

— Имя? — потребовал начальник.

— …

Попробуй только ответь хоть полслова, начальник мигом подверстает тебя то ли в крепость, то ли в рабы, то ли ещё куда, откуда по гроб жизни не выберешься. Стой и молчи, изображай полного дурачка, какого ни к какому делу не приспособишь.

— Отвечай, когда тебя спрашивают. Зовут тебя как?

— Ы?..

— Ну ка, Митяй, подай розог, а лучше плёточку. Без этого с молчуном толком не поговоришь.

На угрозы старосты Даньке было глубочайшим образом наплевать, а вот плётка в его руке решительно не понравилась. Но сдаваться он не собирался. Если уж притворился безумцем, надо отыгрывать образ как следует.

— Будешь говорить?

Плётка свистнула ожегши спину.

— О-уы!

— Второй раз спрашиваю, как тебя зовут?

— Ваша степенство, — вмешался Митяй, — вона у него на портах дёгтем имя намазано. Никак, Данила.

— Жирно ему будет, Данилой зваться. Данька-дурачок, ещё куда ни шло, а Данилами такие не бывают.

Данька из-под прикрытых глаз оглядел старосту. Может, надоело ему душегубствовать, дурью маяться, плёткой помахивать. Как же, надоест ему… Он и податных крестьян за малейшую провинность порет, а тут человек безответный, такого драть одно удовольствие. И попробуй только скажи что-то членораздельное, тут уж живым не отпустит. Вот и остаётся притворяться бессловесным дурачком.

— Звать тебя как, негодяй?

— Ы…

— Что делать умеешь, ремеслу какому обучен?

— Ы… О-уы!

— Что, горячо? А вот ещё!

— Ав!.. ав!

— Митяй, что за дела? Убери собаку!

Данька осторожно скосил глаза. Не было возле конюшни, где проходила экзекуция, никакой собаки, все псы понимали, что под горячую руку и им может достаться арапником, и разбежались куда подальше.

— Ав! — ав!

— Собаку убери!

Митяй не торопился исполнять приказание, поскольку старосту облаивала вовсе не псина, а деревенская дура Алёна-уродка.

Девицы этой Данька допрежь не видывал, но была у него тайная особенность, помогавшая понимать людей. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что за человек перед ним. Как зовут незнакомца или незнакомку, о чём его мечты и желания, и, вообще, что можно ждать от такой встречи.

Разумеется, не все люди были так прозрачны. В иного смотришь, как в тёмную прорубь — что там на душе творится, да и есть ли та душа? Но в данном случае, всё было ясней ясного. Гавкавшая уродка была отлично известна всему селу, кроме, может быть, Данилы, который только что появился здесь и был тут же схвачен. Она бегала по улицам, на всякий спрос отвечая неизменным «Ы», так что можно было подумать, что свой отклик Данька нечувствительно позаимствовал у незнакомой уродки. Алёна подолгу сидела на паперти, и, хотя она ничего не просила, прихожанки приносили ей хлебца, а в двунадесятые праздники и корочку пирога. Копеечек Алёне не подавали, денег уродка не понимала, и монетки, буде они доставались ей, оставляла на церковных ступенях.

Изредка Алёна заходила к обеду в какой-нибудь дом. Богатые избы обходила стороной, совсем бедные — тоже, что их объедать, нищих. Выбирала дома со средним достатком.

В добрых семьях люди едят из общей миски, но для уродинки держали особую, поганую миску, как для собаки. Ничего поганого в этой миске не было, но так уж считалось: миска для Алёнки-уродки, и никто больше из неё не ест.

Хотя миска называлась поганой, но кормили юродивую щедро: щей зачёрпывали со дна, и каши накладывали вволю. Считалось, что если накормишь уродинку досыта, то прибудет тебе удачи.

Собой Алёна была страшна, как смертный грех. Насмешница Фроська о такой говаривала: «Смертный грех не так и страшен, если по уму подходить. Сначала нагрешишь в своё удовольствие, потом лишний пяток земных поклонов отобьёшь, так на так и выйдет».

Видок у Алёны был только лошадей пугать. Маленькие глазки под нависшими бровями, низкий лоб, толстые выпяченные губы. Короче, краса неописуемая.

Это существо, привлечённое свистом плётки, заскочило на конюшенный двор и принялось облаивать старосту.

— Убери суку! — ревел заплечных дел мастер, в очередной раз замахиваясь плетью.

Митяй не торопился исполнять приказание. Уж он-то знал, что юродивую девку обижать не следует.

— Й-эх! — Семихвостка свистнула, впиваясь в тело.

— О-уы!

В этот миг уродка прыгнула, вцепившись зубами в руку с зажатой плетью. Зубы у Алёны оказались белые, ничуть не испорченные, ни один не выщерблен. Такими хоть орехи колоть, хоть хрящи раскусывать. Должно же и у уродки быть что-то на зависть чёрному люду. Вот этими безупречными зубами уродочка вцепилась в жирную руку старосты.

— Да чтоб тебя!.. — вскричал голова и, отпустив петлю, удерживавшую Даньку, саданул кулачищем под глаз Алёне.

Тут уже пришлось действовать освободившемуся Даньке. Какой он ни будь дурачок, но спускать начальнику, когда он лупит по сусалам девчонку, никак нельзя.

Данька прыгнул и, клацнув зубами, повис у старосты на второй руке.

Старшой, разом лишившийся возможности карать подвластных, орал, топотал сапожищами, тряс руками, отчего становилось только хуже. Старосте мог бы пособить подручный Митяй, но хитрый мужик догадывался, что с двумя юродивыми сцепляться не стоит, и предпочёл завизжать не по-мужски, и спрятаться куда подальше, чтобы потом сказать, что нигде он не был и ничего не видел.

Неизвестно, сколько бы времени продолжалось такое покусание, если бы острые Алёнины зубки не прокусили кожу на начальственной деснице, и рот Алёны не наполнился кровью. Уродка начала плеваться, разжала зубы, упав на землю, и кинулась наутёк. Данька, которого ничто больше не держало, помчался следом.

На улице никого не было, люди знали, что на конюшне происходит небывалая экзекуция и старались не попасть под случайную плеть. В этом плане, что люди, что собаки оказывались схожи.

Поравнявшись с полуразваленной сараюшкой, Алёна юркнула внутрь и растянулась на земле, негромко постанывая. Багровая опухоль заливала один глаз, превращая и без того уродливую личину в полное страхолюдство.

Данька присел рядом, провёл ладонью над