Мария Чурсина
Хозяйка города
Она была живая — из плоти и крови. Только иногда по привычке бродила по улицам ночного города, вслушиваясь в не-мёртвые голоса подворотен и брошенных строек. Она ещё помнила — каково это, когда пережидаешь день в каком-нибудь подвале, когда не бьётся сердце, а в жилах вместо крови — речная вода. Когда прячешь лицо в тени капюшона, чтобы не напугать припозднившихся прохожих.
Днём Надя была живая — как все. Она ехала в переполненном вагоне метро — как все, — занавесившись от мира музыкой из наушников. Она возвращалась домой — до темноты — и опять старательно делала вид, что она человек. А по ночам её невыносимо тянуло обратно.
И иногда ей приходилось напоминать себе: «Я живая». Больше не было надобности прикрывать ржавое пятно на щеке — оно исчезло. Надя рассматривала собственные руки, убеждаясь, что под тонкой кожей не проступают арматурные кости.
На тёмных улицах у неё остались друзья: мальчик, убитый отчимом, пёс, брошенный хозяином, калека, преданный друзьями, и женщина, которая жила на кладбище. Надя знала, что больше никогда их не увидит.
Сабрина чутко спала и наверняка слышала, как Надя неприкаянно бродит ночами по дому. Скрипят половицы, шелестят занавески на окнах. Сабрина делала вид, что не замечает.
Старый дом и сам был полон голосами. Надя не любила оставаться в нём одна, а если и приходилось — зажигала везде лампы, включала телевизор и музыку погромче. Так не-мёртвые голоса делались тише, и она снова притворялась человеком.
Она следовала всем правилам. По средам обновляла защитные символы над всеми дверями и окнами дома — рисовала чёрным карандашом. И в тех местах, где карандаш касался деревянных панелей, пахло горелым, и в воздух поднималось облачко темноты.
По субботам Надя проверяла безлицых тряпичных кукол. Они висели по две в каждом из четырёх углов дома. Каждую неделю она снимала их, штопала вытряхивала пыль из шерстяных волос. Придирчиво проверяла, не завелось ли в набивке чего неприятного, вроде соседского проклятья или случайного залетевшего паразита-аурала, и вешала охранительниц обратно.
Все предосторожности работали, и не-мёртвые больше не приближались к её дому. Ночные голоса постепенно стихали, и Надя думала, что понемногу превращается в нормального человека. Днём она радовалась. А ночью опять сидела на последней ступеньке лестницы, изо всех сил прислушиваясь к шороху потустороннего города. Ей казалось, что город подмигивает ей жёлтыми глазами фонарей.
Он не желал её отпускать.
Беззвучно ступая по скрипучим ступенькам, к ней спустилась Сабрина. Села рядом, чуть касаясь ногой Надиной ноги.
— Плохо?
Согреваясь её близким теплом, Надя покачала головой. В комнате, пронизанной фонарным светом, было достаточно светло, чтобы Сабрина могла разглядеть её лицо и не поверить скупому жесту.
— Может, тебе уехать из города?
Она хрипло отозвалась:
— Не получится. Он не отпустит меня, вот увидишь.
— Давай ты просто попробуешь?
Тряпичные куклы над дверью закачались, будто их дёрнуло сильным порывом ветра. Погас и снова зажёгся фонарь на перекрёстке. Надя усмехнулась и ткнулась лицом Сабрине в плечо. Дорогого стоит, когда в мире живых тебя кто-то ждёт. Ради этого можно жить дальше.
Надя сидела над полусобранным чемоданом, покачивая на ладони телефон. Из открытого окна доносились радостные детские вопли, и одуряюще пахло цветами. Было так жарко, что Надя сидела на полу в майке и шортах, и всё равно по телу под майкой текли ручейки пота.
Она бросила телефон на кровать, вынула из чемодана тщательно уложенное платье, расправила его. Синие розы на белом фоне, корсажные косточки в лифе, короткий пышный подол. Она мечтала, как наденет его на неторопливую прогулку по чужому городу, чтобы обязательно маленькие кафе на набережной и свежий ветер теребил подол. Куда его теперь?
Брошенный на кровать телефон противно запищал. Надя покосилась в его сторону и не шевельнулась. Трель затихла, раздалась снова, потрезвонила секунды три и опять замерла. Заиграла ещё раз.
Надя со вздохом поднялась и подцепила телефон с покрывала.
— Я слушаю.
Ничего ей не хотелось слушать, но это должно было когда-нибудь прекратиться.
— Надя, ты имеешь право на меня сердиться, но будь разумным человеком.
— А когда у разумного человека путёвка в санаторий на море, а его вызывают на работу, это как называется?
На том конце провода Антонио тяжело вздохнул.
— Я уже всё тебе объяснил. Если хочешь поругаться — приезжай, поругаешь меня лично.
Она смотрела на платье — скомканные синие розы на полу, — и внутри тоскливо ныло.
— Я тебя ненавижу.
— И это тоже расскажешь. Приезжай.
Она вздохнула, не находя, что ответить. Как ни крути — приказ старшего по званию есть приказ, даже если высказан извиняющимся тоном.
— Хорошо.
На полянке перед домом загорала Сабрина. В такт её дыханию тихонько шевелились ветви яблонь. Когда хлопнула входная дверь, Сабрина обернулась.
— Всё-таки вызвали?
— Угу.
— Смотри, может, Антонио понадобилось то, чего никто кроме тебя сделать не может. Ты ценный сотрудник.
Надя внимательно рассматривала дорожку у себя под ногами.
— Ну да. Восторженная девочка ему понадобилась, чтобы бегала за ним и руками махала, а он был бы такой герой-герой.
Сабрина усмехнулась и снова закрыла глаза. Ветер шуршал в яблоневой листве.
Антонио бросил на неё всего один взгляд.
— Ты же не на море.
— Ну да, и кто в этом виноват?
Он отвернулся к этажерке с бумагами, как будто специально избегая смотреть на Надю. Она придвинула стул ближе и села. Платье фигурно очерчивало фигуру, розы пышным веером расходились по подолу. В кабинете из белого пластика и холодного металла Надя была ещё неуместнее, чем если бы в форме отправилась в санаторий. Но её это не смущало — она закинула ногу на ногу.
— Слушай, может, у меня и был долгий больничный, за который накопилась куча отложенных дел, но ты не имеешь права утверждать, что я плохо работала. И я не виновата, что один убийца-рецидивист запустил в меня сгустком огня.
— Прости, я не так выразился. Ты работала хорошо, но мало. Вот. — Антонио бухнул на стол пухлую папку. — Я и так сбросил большинство твоих недоработок на Кайла, так что сделай одолжение, не строй из себя обиженную невинность.
— Значит, так, да? Мог бы просто попросить.
Она сгребла папку со стола — та оказалась неожиданно тяжёлой. На обложке красовалась чужая эмблема — соцветие чертополоха. Надя невольно перевернула страницу, пробежала взглядом по строчкам на пожелтевшей бумаге, и возмущение разом пропало.
