— А выбор есть?
— Выбор есть всегда, только не всегда приятный.
Снаружи царила ночь, мрачная, беззвездная. Затянутое тучами небо готово было в любой момент разродиться дождем, а ветер холодной лапой царапал лицо. Но все равно хорошо, Вальрик готов был вечность стоять вот так, наслаждаясь обманчивым чувством свободы, холодом и небом. И даже если начнется дождь, он все равно будет частью этого живого мира, который невозможен там, в каменной клетке.
Слегка задело то, что Рубеус не счел нужным поздороваться, он стоял здесь же и делал вид, будто не замечает Вальрика. И правильно, Вальрик виноват, он не сумел сохранить Аркан и вообще подвел всех. Он всегда всех подводил, пора бы уже привыкнуть…
Позже, сидя в черной утробе вертолета, Вальрик думал о том, что когда-нибудь вернется в Ватикан, не для того, чтобы отомстить, хотя, чего врать, хотелось бы, но для того, чтобы вернуть себе имя и право называться этим именем без боязни быть обвиненным в предательстве.
Вальрик не знал, сумеет ли он найти доказательства своей невиновности, да и понятия не имел, где эти доказательства искать спустя столько лет, но данное обстоятельство никоим образом не сказывалось на его решимости. В конце концов, если задаться целью… если собрать все силы…
Вертолет укачивало, и Вальрик незаметно для себя задремал. Снилась степь, широкая, бескрайняя, сливающаяся с иссиня-черным, заполоненным звездами небом, и разделенная пополам узкой дорогой. Там, за горизонтом таилось что-то очень важное, и Вальрик, вдохнув полной грудью свежий воздух, побежал.
Фома
Память возвращалась медленно и болезненно, хуже всего, что воспоминаний было слишком много, Фома не мог определить, которые из них принадлежат ему, а которые нет.
Выжженная солнцем степь, пыль и острый запах лошадиного пота. Ласковые карие глаза и колючие шарики репейника в белой гриве. Их следует выбрать все до одной, а потом расчесать белые пряди, заплести в косы и…
… и серебряные узоры мороза на толстом стекле. Толстая ворона, мрачная и торжественная одновременно, совсем как отец-настоятель. Желтоватые страницы, пахнущие пылью и уютная тишина библиотеки…
… вода… много воды… дома, стоящие на сваях, сохнущие сети и привязанные к сваям лодки… запах рыбы и чешуя, которая постоянно липнет к рукам. Кольцо на пальце и ожидание чего-то прекрасного… свадьбы…
Фома окончательно проснулся. Будь его воля, он бы вообще не спал — во сне свои-чужие воспоминания множились и заполоняли все доступное им пространство, после снов оставалась головная боль и ощущение растерянности. Ильяс говорил, что все пройдет и нужно потерпеть.
Ильяс почти все время находился рядом и рассказывал Фоме о нем, правда, знал Ильяс мало, но даже его знания были более конкретны, чем те осколки из прошлого, которые мешали жить.
В палате светло. Здесь всегда светло, только днем свет яркий и естественный — конечно, когда в Лаборатории не находится кто-нибудь из Повелителей — а ночью нервно-синий, раздражающий. Может, это свет виноват в воспоминаниях?
Сбежать бы… мысль о побеге проснулась вместе с сознанием, более того, Фома готов был поклясться, что она существовала задолго до этого момента, и вполне возможно, появилась на свет в той, прошлой жизни, о которой он ничего не помнил. Мысль была конкретной, настойчивой и в полной мере устраивала всех, кто жил в его, Фомы, голове.
Почему и куда нужно бежать, Фома не знал, но он обязательно придумает. Чуть попозже. Сначала следует научиться быть собой.
Тело не слушалось. Снова не слушалось. Так часто случалось после снов, Фома просыпался, хотел встать и понимал, что не в состоянии пошевелиться, что он снова забыл, как это делается, но на сей раз никогда не вспомнит. И пугался. И сейчас испугался, но вот пару вдохов-выдохов — как Ильяс учил — и получилось сесть в постели.
Вчера Фома сумел самостоятельно дойти от кровати до дверей палаты, правда, только туда — назад его отнес Ильяс, но это все равно успех. Еще немного и он станет таким, как раньше. Это тоже Ильяс говорит, сам Фома о себе почти ничего не помнит, вернее, помнит, но не совсем уверен, чьи это воспоминания.
— Опять? — Вопрос, прозвучавший в тишине, был привычен. Он означал, что Ильяс проснулся и волнуется. Приятно, когда о тебе кто-то волнуется, раньше…
… - не ходи туда, — у девушки темные глаза и прекрасное лицо — круглое, как луна и плоское, как озеро.
… - я буду волноваться, — волосы светлые, а глаза голубые.
… - я буду ждать, — смуглая кожа и…
Их слишком много, и Фома отчаянно моргает, чтобы избавиться от наваждения.
— Не слушай их, — говорит Ильяс. Он не понимает, что игнорировать голоса попросту невозможно, они такая же часть Фомы как, к примеру, рука или нога.
— Хочешь, позову кого-нибудь, чтобы снотворное укололи?
— Хочу.
От снотворного на следующее утро тяжело, голова гудит и тело становится совершенно чужим, ватным и беспомощным, но зато и голоса исчезают.
— А может, лучше сам? Ты же сильный, ты сумеешь.
— Расскажи мне, — просит Фома. — Я хочу знать, кем я был на самом деле, что делал и вообще…
— Ты был хорошим парнем, хотел докопаться до великих тайн прошлого и постоянно что-то писал. Вроде бы книгу, но точно не скажу. Ты говорил, что вампиры — порождение дьявола и даже попытался избавиться от них, один пошел, но…
— Не получилось? — Все это рассказывалось не один раз, но Фома не устал слушать, более того, ему начинало казаться, что от частого повторения нехитрой истории в голове возникают некие смутно знакомые образы.
Девушка с короткими белыми волосами, которые на затылке топорщатся забавным ежиком. Еще у девушки черные глаза и заостренные уши. Она не человек. А кто?
Вампир.
Правильно говорить да-ори.
Сухая пещера, листы бумаги на коленях, немного измялись, но этот факт нисколько не уменьшает их ценность. Глиняная чернильница и перо, писать которым жутко неудобно.
Еще люди, много людей, чьих имен Фома не помнит. Хотя, наверное, это важно.
— Не спеши, — успокаивает Ильяс. — Со временем все вспомнишь. К сожалению.
К сожалению? О чем же сожалеть? Фоме казалось, что как только память вернется, вся, от первого вздоха до самой последней, ненужной мысли, голоса исчезнут.
Скорее бы.
Коннован
Привал устроили у дерева, единственного дерева на всю эту чертову степь. Нет, я конечно, допускаю, что деревьев здесь гораздо больше, но в мокрой серой мгле, в которую превратился весь окружающий мир, это дерево было единственным, уникальным, неповторимым — ну и что там еще принято говорить в подобных случаях?
