Впрочем, не жалко. Уверен, начни я его проверять, тут же обнаружилось бы, что в углу Сьёр нацарапал какую-нибудь незапланированную вопль-строчку вроде «Не верь ничему!» или «Оноэ – предатель!».
Так что с неизбежностью второй попытки я смирился заранее .
Я сорвал с окна портьеру – даром что теперь с улицы можно было видеть внутренности комнаты. (В принципе, конечно, можно. Да только кому она нужна – комната в летнем домике на самом берегу океана?)
Тяжелая ткань с серебряной нитью пить Сьёрову кровищу не хотела, но я все же кое-как управился. Вскоре стол был почти чист.
Правда, тут же обнаружилось, что руки Сьёра красны от крови.
Пришлось сходить к колодцу за водой. И открыть окно, чтобы проветрилось.
После четырехведерного ледяного шквала, который я обрушил на Сьёра, дело пошло веселее. Он по-прежнему ругался, но писать не прекращал и попыток вырваться не делал.
Я же возвратился к своим разысканиям. Возле огорода письменных принадлежностей обнаружился пакет, отчаянно воняющий знакомыми духами. Хрустнула сургучная печать.
Ну-ну…
В пакете содержались: платок носовой с вышитой клубничиной – одна штука. Письмо Велелены своему «непознанному, но уже дорогому» жениху – одна штука (судя по слогу, писано под диктовку выдумщицы Зары). Лепестки чайного дерева, символизирующие чистоту (Велелены) и несокрушимость намерений (очевидно, Сьёра) – тринадцать штук.
Письмо было доставлено шесть дней назад. За это время Сьёр не удосужился поинтересоваться, чем подарила его невеста.
– Понять не могу, чего ты всюду лазишь, Оноэ. Зачем тебе это нужно? – спросил меня Сьёр.
– Я просто любопытен, – честно ответил я. – Это одно из моих качеств.
Но Сьёр мне не поверил. Как и большинство патологических лжецов, он был склонен подозревать в неискренности даже младенца, хватающего губами грудь.
– Только не нужно вот этого вот, – скривился Сьёр. – Лучше скажи, сколько она тебе заплатила.
– Кто? – я действительно не понял.
– Велелена.
– Велелена не имеет к этому никакого отношения.
– Значит, как я и думал… – Сьёр сокрушенно опустил голову. – Как я и думал… Дрянь. Паршивая дрянь! Уродка!
– О ком это вы?
– Вроде ты не знаешь, – презрительно хмыкнул Сьёр.
– Нет.
– О Ливе твоей блядской, вот о ком!
– Поверьте, Лива тут ни при чем.
– Как же… Ни при чем… Нашел простофилю… Какая мерзость… Какая мерзость! – в глазах Сьёра, – о ужас, – блестели слезы. Похоже, он верил в ту чушь, которую нес!
Он был так жалок, что мне захотелось проявить милосердие. И слегка проредить тот бурьян, которым заросли немногие способные плодоносить трезвыми мыслями участки его мозгов.
– Посудите сами, Сьёр. Если бы Лива приказала вас отловить и стреножить, зачем было бы мне диктовать вам это письмо Ливе?
– Да кто ее знает, эту Ливу?! – взволнованно выпалил Сьёр. – Узнала небось про нас с Велеленой, разозлилась, и…
– Что «и»?
– И решила какую-нибудь глупость заделать, в своем духе… Из мести…
– Тогда логичнее было попросить меня надиктовать вам письмо Велелене. Что-нибудь вроде «Ты – отвратительная жирная корова. Я ненавижу тебя, Велелена. И буду ненавидеть вечно. Сьёр». Верно?
– Что я ее – не знаю что ли? – словно в трансе продолжал Сьёр, он вообще меня не услышал. – Поверь мне, выродок стеклянный… После того, как ты поимел женщину во все пригодные для этого отверстия, она для тебя больше не загадка… Такая же, как все эти суки…
– Не нужно так говорить.
– О-хо-хо! Бедный глупый Оноэ! Будто ты сам не знаешь, что такое эта Лива!
– Не нужно так говорить, – повторил я и приставил меч к его горлу. Если поцелуй, отданный Сьёром Ливе тогда, на террасе, заставил меня отказаться от плана со снятием кожи ленточками, то последняя тирада едва не вынудила меня к нему вернуться.
– Что же, вперед, воин-ариварэ! Я готов писать письма хоть до рассвета! – словно во хмелю, выкрикнул Сьёр. – Скажи еще, что ты меня сейчас зарежешь!
– Не сейчас, – я был серьезен, как сама смерть. – Сначала вы вложите в письмо листки чайного дерева, семь штук. Свернете его, как обычно, запечатаете своей печатью. И лишь только потом я убью вас. А письмо доставят Ливе. По крайней мере, в этот раз она не будет так волноваться по поводу вашего внезапного исчезновения…
Я посвятил Сьёра в мой план. Не утаил даже своих колебаний по поводу того, какие дрова для кремации его тела следует предпочесть – кипарисовые (сообщают праху бальзамический запах), сосновые (ускоряют процесс) или буковые (дешевле).
Но он мне снова не поверил.
Может, как и многие Лорчи, он в глубине души полагал себя бессмертным? Находящимся под особым покровительством свыше? Незарезаемым и несжигаемым?
Готов поверить даже во все это скопом.
Ночь выдалась долгой.
Когда я отлучился на кухню за лампой, на которой подогревают до нужной консистенции почтовый сургуч, Сьёру удалось совершить невозможное – он вырвался из моей заколдованной паутины.
То ли вода, которой я окатывал окровавленного Сьёра, в колдовстве что-то некстати размочила?.. То ли хваленое везение Лорчей, без которого ни пресловутая отвага, ни доблесть, ни верность Лорчей были бы невозможны, дало о себе знать?
Сьёр выскочил в окно, испугано крякнул – мой нелепый пациент умудрился подвернуть ногу – и пошкандыбал (не скажешь же, что побежал) к кладбищенской ограде. По иронии судьбы, кратчайший от дома Сьёра путь в город живых лежал через город мертвых.
В минуты наивысших переживаний, например, в апогее холодной ненависти, мы, ариварэ, обретаем способность изменять качества своего тела. Я был уверен, что буде я прибегну к трансформе, позволяющей перемещаться по воздуху и в толще вод, я окажусь возле Сьёра в считанные секунды…
Даже если я побегу, как человек, на своих двоих, я догоню хромоножку очень быстро.
Поэтому я не торопился. Очень уж мне понравилась идея, которую подбрасывала сама судьба: убить Сьёра на кладбище. Это куда правильней, чем в кабинете.
Так я и решил – пусть себе добежит до кладбища сам.
И дал скотине Сьёру маленькую фору (звучит как будто стишок из Дидо, если «маленькую» пустить с красной строки).
Пока он ковылял через покойницкий околоток, я успел согреть сургуч на лампе, разгладить лепестки чайного дерева, проверить и запечатать письмо и даже заглянуть в спальню, что располагалась в соседней от кабинета комнате.
И здесь не обошлось без впечатлений.
Запомнилось овальное зеркало, возле которого Сьёр обыкновенно охорашивался. С целой батареей втираний, румян и пудрениц, с букетом кисточек и щеток, готовальней пилочек и пинцетов да хрустальным кряжем островерхих флаконов у нижнего его берега.
