Я вытек из-под него, как сметана. И восстановил вертикаль быстрее, чем пятерня стоящего на четвереньках Сьёра, который с такого ракурса оказался по-бабьи толстозадым, нащупала рукоять моего меча.
Меч я, конечно, подобрал, не упустив попутно возможности приласкать свое ухо хрустким воплем его суставов под карающей стопой возмездия – в данном случае моей стопой. Жаль, весу во мне было еще мало…
Чтобы отвадить Сьёра от дальнейших попыток со мной бороться, я схватил его за волосы и с силой впечатал лицом в землю.
Звонко сломались о подвернувшийся камень передние зубы. Сьёр снова жалобно завыл.
– Я жду, господин, – твердо повторил я.
Размаянный болью, опухший Сьёр встал-таки на колени. И, подхрюкивая каждому своему вдоху кровью, которая наводняла носоглотку, просипел:
– Пусть будет по-твоему… Я извиняюсь перед Ливой.
– За ложь, – подсказал я.
– За ложь, – покорно повторил он.
– И за дурное свое, гнойное семя.
– И за это тоже, – кивнул ханжа-Сьёр.
– И за свою жестокость.
– И за жестокость, – буркнул он. И, видимо, решив извиниться «с походом», добавил:
– И я больше никогда не будут так делать. Клянусь.
Сия клятва, школярская, как, впрочем, и другие душевные порывы Сьёра, меня особенно позабавила. Ясно же было: так он и впрямь делать никогда не будет. Клянись не клянись.
Потому что не будет делать вообще никак.
Луна не рухнула в море, указуя мне, что Вселенная требует чуда: спасения нечестивца. Прочие же знаки, которые мой глаз ариварэ исправно подмечал, не сулили Сьёру надежд на келью аскета.
В кустах прошмыгнула тонконогая и тяжкобеременная рыжая кошка. Дважды ухнул филин. На кафтане Сьёра я насчитал одиннадцать крючков. В общем, ликуйте, могильные черви, псы-трупоеды и стервятники.
А вот Сьёру никакие знаки были не в толк. Он умоляюще на меня воззрился и, мелко моргая оплывшим глазом, спросил:
– Все?
– Почти все, – кивнул я.
– Тогда я пошел… – Сьёр сделал попытку подняться с колен. Со второго раза и впрямь поднялся.
Невероятно, но факт. Сьёр был уверен, что ему удалось отбояриться!
Повинился – и хорош! Сказал «больше не буду» – и вперед, жениться на Велелене, распинать на ложе Ливу, тянуть кишки из кредиторов, пялить в мозги управляющих, и вообще «жить нормальной жизнью»!
А я-то думал, что единственным воплощением качества наивности среди отпрысков Дома Лорчей была моя Лива!
– Стойте как стояли, господин Сьёр, – я предупредительно отмахнул мечом.
Но он меня не послушал, а может и не услышал. Я повторил.
Лишь с третьего раза до Сьёра дошло, что я не шутил, когда там, еще в доме, рассуждал о дровах для кремации.
Он весь затрясся, закрыл руками лицо и снова зарыдал.
– Послушай, у меня есть деньги, – сказал Сьёр, утирая розовые сопли запястьем. – Большие суммы.
– Знаю.
– Хочешь, они все достанутся Ливе, раз ты так за нее стоишь? А? Все! Абсолютно все!
– Ливе не нужны деньги. Она все равно станет хутту.
– Тогда тебе!
– Мне деньги вообще не нужны.
Сьёр задумался. Его, как и многих «людей дела», повергали в суровый мыслительный ступор ситуации, когда деньги уже (или еще) не работают.
Впрочем, млел Сьёр не долго. Он пригладил волосы и встрепенулся – к нему в голову забрела очередная «хорошая идея».
– Послушай, а ведь у меня есть взрослая дочь… Ты хоть понимаешь, что если ты меня убьешь, она останется сиротой?
– В самом деле?
– Да… Дочь… Грехи молодости…
– И насколько взрослая? – спросил я, так сказать, для коллекции, коллекции его врак.
– Ну… пятнадцать лет. Невеста уже.
– Пятнадцать? – с вызывающей иронией переспросил я.
– Да… Первая любовь… Ты должен понимать… Конечно, жениться на ней я не мог, родители, долг, все такое… Да и любовь, как говорится, прошла… Но дитя осталось… Бедная кроха!
Кажется, он пытался меня растрогать! И растрогал. Конечно, не навранной дочерью, а самой попыткой меня растрогать.
– И как же ее зовут? – спросил растроганный я.
Сьёр замялся. А потом быстро выпалил:
– Зоира.
– Зоира… И впрямь печально… Но я обещаю навещать ее, вашу Зоиру. В следующий Девичий Вечер обязательно зайду! Обещаю, что подарю ей свадебный подарок. Напишу, что от вас, от «любящего мою маленькую Зоиру далекого папы»… Я заменю ей вас. Придется, конечно, похлопотать… Ну да как-нибудь выдюжу. Мы же в ответе за тех, кого погубили, не так ли?
– По-моему, ты много на себя берешь, – спесиво прошипел Сьёр. – Еще старец Руи говорил, что… – и он принялся рассуждать о судьбе и предназначении, о милосердии и прощении, то есть о вещах, в которых совершенно не разбирался.
Но я его больше не слушал. На мой взгляд, он уже помучился достаточно. Да и живодером я не был.
Сначала я отрубил ему голову, затем, когда шейный фонтан отбулькал – руки, ноги и совокупительный орган.
Я уже поднял меч, чтобы рассечь туловище пополам, когда из внутреннего кармашка разошедшегося на животе камзола выскользнуло залитое липкой алой кровью письмо.
Я поднял и распечатал его.
«Милый, милый Сьёр. Вы сказали, что полюбили меня с первого же мгновения, когда судьба свела нас на том незабываемом ужине. Так знайте же, я тоже люблю вас страстно и горячо. Вы говорили, что были несчастливы. Что ж, я постараюсь стать для вас тем, чем не смогли (и не захотели!) стать все эти бесчувственные и холодные куклы, играющие чувства как актер играет пьесу» и траляля и траляляляля.
Я перевернул лист, заглянул в самый конец. Неужто опять Велелена?
Нет. Некая «С.В.» А на печати колесом растопырила щупальца гербовая каракатица какого-то не нашего, иностранного извода.
Что ж, если бы я знал про это письмо, я, пожалуй, изменил бы процедуру.
Сначала я отрубил бы Сьёру ноги. Потом руки и совокупительный орган. И уж потом – голову.
А так вышло, что я все же помилосердствовал.
В общем, Сьёр и тут вышел везунчиком, хвала счастливой звезде Дома Лорчей!
Потом я располовинил и расчетверил все половинки и четвертинки тела, столь обожаемого некогда Ливой, раздробил валуном череп и разорвал письмо.
Еще до восхода солнца я свез свой груз на остров, где обыкновенно кремировали прокаженных. Я сжег всю эту грудищу, парко остывающую, розово-коричневую, костяную и тряпчатую, на погребальном костре. Прах просеял и ссыпал в корзинку.
Жаркие объятия стихии огня оставили от Сьёра всего три качества – нейтральность, легкость и безвредность. По два стакана каждого качества, да и то не полных.
* * *
– Ничего сегодня не было? – спрашивает Лива, горячая и бледная. Обычно в таких случаях говорят «бледная, как смерть».
