Роман Светлов - Гильгамеш

Раздался плеск воды. Дикий человек, забыв обо всем на свете, кинулся к блуднице.

Зумхарар ждал визга, испуганного крика. Ждал и не знал, что делать: спасать Шамхат он не решился бы, бежать — тоже не мог. Но вместо воплей охотник услышал возбужденное пыхтение, заглушавшее тихий смех блудницы.

— Ох, как много тебя… Ну подожди, подожди, сделаем по-другому. Слушайся, будь хорошим.

Шамхат взгромоздилась на чудище по всем правилам священного брака. Удовлетворив первый пыл и чувствуя приближение нового, дикий человек урчал в ее объятиях словно маленький медвежонок.

— А теперь вот так, — всхохатывая, Шамхат вела за собой удивительного возлюбленного, прикладывала его руки к себе, куда нужно было приложить, то прибавляла прыти, то, в ожидании нового приступа силы, томно поглаживала огромное мохнатое тело.

Чувствуя, что его братец начинает беспокоиться, Зумхарар поспешил отвернуться. Так, одна часть его плана сработала. Присутствия охотника здесь больше не требовалось. Теперь пора было браться за вторую.

Когда солнце проделало треть путь по небосводу, усталая, растрепанная Шамхат привела степного человека к охотничьему шалашу. Поприветствовав их взмахом руки, Зумхарар сделал знак следовать за собой. На дальнем краю болотца хозяйничали пожилой и маленький охотники. Посреди темных жарких углей булькал, распространяя небесное благоухание, горшок с крупно нарезанным вяленым мясом, приправленным зерном, всевозможными кореньями и травами. Рядом лежали дорогие белые лепешки, пироги, желтоватые головки сладкого лука и даже пригоршня сладких фиников. Отдельно был помещен бурдюк с брагой и большая чашка, украшенная вдоль края волнистой глиняной змейкой.

Увидев человека-скалу, охотники поперхнулись. Пожилой сел на пятки, сложил руки на коленях и стал ждать. Маленький, наоборот, суетился, потирая покалеченную руку.

— Пироги зачерствели, — оправдываясь непонятно перед кем — Зумхараром, или диковинным гостем — сказал он. — Старые, уже пятый день как выпечены, будем ли есть?

— Сиди! — раздраженно цыкнул на него Зумхарар. — Не мешайся. Пусть Шамхат кормит его.

Человек-скала с любопытством рассматривал мужчин. Иногда брови его сдвигались, во взгляде чувствовалось напряжение, но не настороженное, а от раздумья. Несколько раз чудище подносило руку к носу, губам, плечам, словно удостоверяясь, что тело у него очень похоже на тела этих существ.

Шамхат сняла горшок с углей, взяла в руки тонкий ножик и подцепила один из кусков мяса. Ноздри степного человека широко раздулись, он с явным удовольствием вдыхал незнакомый аромат.

— Вку-усно! — Шамхат зажмурилась и сглотнула слюну. Потом она долго дула на мясо. Дождавшись, когда оно остыло, девушка поднесла нож ко рту и, жмурясь теперь уже от неподдельного удовольствия, откусила кусочек. После этого блудница протянула нож мохнатому возлюбленному. Тот доверчиво снял мясо с лезвия, сунул его в рот и, все более оживляясь, принялся жевать. Обрадованная успехом, Шамхат макнула в горшок лепешку и подала человеку-скале. Могучие челюсти пришельца смолотили ее в одно мгновение. Вскоре он обходился безо всякой помощи. Руки степного создания брали и черствые пироги, и лук, и мясо, и лепешки. В заключение чудище взяло горшок и влило себе в глотку остатки варева. Сыто рыгнув, оно смотрело на людей с добродушным и веселым ожиданием: «мол, а теперь что последует?»

Насупившись от важности момента, Зумхарар налил тепловатую брагу в чашку. Он благоговейно прошептал короткую молитву и глотнул жидкость цвета сыворотки. Не менее торжественно отпивали другие охотники и блудница. Неумело изобразил нечто вроде торжественности и человек-скала. Но, в отличие от людей, попробовав браги, он сморщился. Зумхарар поднес раскрытую ладонь ко рту и откинул голову назад, показывая, что нужно выпить все. Чудище с сомнением посмотрело на него, однако смирно последовало совету. Оторвавшись от чашки, оно задумалось. Задумалось надолго, у охотников от тревожного нетерпения стало ныть под ложечкой. Тень пробежала по лицу человека-скалы — им показалось, что сейчас он встанет, уйдет, что все потеряно. Но нет: чудище широко, совсем по-человечески улыбнулось и протянуло чашку Зумхарару. Показало жестом, что ждет новую порцию.

Отведав женщину, пищу, питье, степное существо стало пытаться разговаривать. Оно медленно выговаривало слова, мучительно морща лоб, будто вспоминая давно забытое.

Зумхарар назвал имена охотников, имя девушки.

— А как зовут тебя? — спросил он у чудища. — Каково твое имя?

— Энкиду, — произнес степной человек.

— Все мы — дети Энки. Всех людей он слепил, — кивнул, соглашаясь Зумхарар. — А каково твое имя?

— Энкиду, — уверенно повторил мохнатый.

— Урук! — стала говорить Шамхат. — Город! Большой! Много женщин, блудниц, таких, как я. Вино! Праздники! Люди!

— Я и вы. Похожи, — старательно шевелились губы Энкиду. — Но я грязный. Громадный, — он поднял руки к глазам. — Вот так. Страшный. На меня не смотрят, бегут.

— Страшный? — возмутилась Шамхат. — Неправда! Ты замечательный. Ты как Гильгамеш — такой же сильный и большой.

— Гильгамеш? — спросил Энкиду. — Кто это — Гильгамеш?

А Гильгамеш в то утро пришел к матушке. Отца, героя Лугальбанду, он не помнил, отец умер, когда Большой лежал еще в колыбели. Мать же он знал, мать была рядом, в Кулабе, хотя, одновременно, и бесконечно далеко от Урука. Матерью Гильгамеш называл богиню Нинсун: все слышали, что после ночных бдений в ее храме Лугальбанда признал своим сыном невесть откуда взявшегося на жертвенном алтаре младенца. Перед самой смертью отец успел перенести реликвии храма своей возлюбленной в Кулабу и устроил на нижнем этаже святилище своей небесной супруги. Здесь-то Гильгамеш и встречал мать. Все было ею — небольшое, похожее на пещеру помещение, конусообразный алтарь, жирно, жарко потрескивающие огни лампад, расставленные в углублениях стен. Матушкой была жрица, говорившая ее голосом, обнимавшая ее руками. Жрица старилась, но Гильгамеш, привыкший к ней с колыбели, не замечал этого. Для него она оставалась все той же вечной, заботливой матушкой-Нинсун.

Даже когда богиня покидала жрицу, слова этой женщины казались Большому глубокомысленными, пророческими. Он внимательно прислушивался к плавному течению ее речи и порой ему казалось, что он присутствует при бесконечных разговорах, которые ведут на небесах боги.

Сегодня Гильгамеш шел не для того, чтобы выразить сыновнее почтение. Сегодня в нижний этаж Кулаба его привело беспокойство. Одетая в белый полотняный плащ, жрица сидела перед алтарем на широком табурете. Занятая молитвой, она долго не оборачивалась к вошедшему и, пользуясь этим, Гильгамеш застыл в своей внимательной невнимательности. Ему нужно было сообразить, с чего начать речь, как подсказать матушке причину беспокойства, какими словами передать те странные образы, что пришли ему во снах.