Слезы проступили на глазах девицы от напрасного усилия выразить себя словом; восторг и трепет, некая душевная сладость, предчувствие неясного чуда, которое должно было воспоследовать от одной только близости к государыне, стесняли дыхание… и хозяйская дочь, по видимости, начисто забыла, что внушали ей жарким шепотом отец и мать. С отуманенными глазами она попятилась. Наткнулась у дверей на стожок сена — крупные предметы хозяйская дочь кое-как еще различала — и рванула новую охапку донника. Но тут уж Зимка — по природной своей живости она не выносила слюнтяйства ни в каком виде — тут Зимка сорвалась и прикрикнула без затей:
— Ладно, пошла вон!
Хозяйская дочь шарахнулась о дверь и со стоном вывалилась. А стожок донника на ножках маленькой служаночки остался, не получая никаких распоряжений.
Должно быть, Зимка устыдилась ненужной грубости. Устыдилась пигалика, — странным образом, выказав нечаянную несдержанность, Зимка против воли будто бы покосилась на малыша и хотя осуждения не приметила, не увидела ничего, кроме… кроме вежливого оскала, смутилась. Раскаяние ее было искренним и стремительным — как и все в жизни Зимки.
— Пойди сюда, девочка, — сразу переменившись, сказала она стожку, который представлял теперь тут по Зимкиному понятию хозяйскую дочь. И поскольку стожок признаков понятливости не выказывал, добавила с замечательным терпением: — Траву-то брось, подойди сюда. Тебя как зовут?
Трава рухнула и, засыпанная по колено, предстала черноволосая девочка с скромной лентой в волосах.
— Остуда, — сказала девочка.
— Это твоя сестра? — кивнула Зимка на дверь.
— Нет.
— А кто? — с крайним недоумением возразила Зимка.
— Хозяйка.
— Так ты здесь служишь?
На это девочка и вовсе не ответила. Она глядела на государыню пристально и отстранено — так разглядывают требующий внимательного изучения предмет. И совсем неожиданно для себя, не понимая даже почему, великая государыня Золотинка неуютно подвинулась.
— И давно ты здесь служишь? — сказала она с некоторым усилием.
— Давно.
Если только можно выказать дерзость одним ровно сказанным словом, не позволив себе ни единого резкого движения, то маленькая служаночка Остуда исполнила эту головоломную задачу. И Зимка это смутно почувствовала.
— А кто твои родители? — сказала она уже без ласки в голосе. — Ты сирота?
— Я давно не имею от родителей никаких вестей.
Непозволительная краткость и наоборот пространный ответ — все было дерзостью. В устах двенадцатилетней трактирной девчонки обстоятельный, грамматически правильно построенный ответ звучал чистым вызовом. Зимка нахмурилась.
— Мне кажется, ты знавала и лучшие времена, — сказала она, подумав.
— Все зависит от того, что понимать под лучшими временами, — возразила девочка.
А Зимка — что уж совсем невероятно! — отвела глаза, не в силах выносить этот спокойный и твердый взор.
— Ну, хорошо, — сказала она, отпуская служаночку мановением и остановилась: — Так кто же твои родители?
— Мне не хотелось бы говорить о них в этом месте.
Великая слованская государыня вспыхнула, как от пощечины. Служаночка, не дожидаясь позволения, выбралась из травы и покинула спальню, прилежно, без стука закрыв за собой дверь.
— Что за дикость?.. — пробормотала себе государыня и обмахнула лицо ладонью, словно снимая наваждение. Потом оглянулась за спину.
Деятельная дама, что возилась на кровати с пологом, давно уж раздувала ноздри, присматриваясь к странной служанке. Она грузно скользнула на пол, попадая ногами в высокие парчовые туфли, и сказала с необходимой почтительностью, негромко, но непреклонно:
— Позвольте, государыня… я проведу расследование. Все необходимое расследование. Этого нельзя так оставить.
— А!.. Да… — отмахнулась княгиня, как-то сразу, с внезапным равнодушием оставив мысль о недоразумении.
А деятельная дама уже выскользнула из комнаты, подобрав на пороге платье, чтобы не прищемить его дверью. Хищная (по должности?) пронырливость эта внушала тревогу, и Золотинка положила себе разыскать Нуту, как только представится возможность. Пока же приходилось пробавляться болтовней.
— Рассказывай! Что-нибудь смешное, — повернулась государыня к пигалику. Оказывается, она все время о нем помнила.
Смешное — это был, наверное, сам пигалик, который пытался давеча угнаться напролом, через пень-колоду, дебри и буераки за медным человеком Порываем. Медный лоб пер, не сворачивая, а маленький пигалик добросовестно пытался ему подражать. Это и было смешно. Зимка смеялась.
Наконец она поднялась, притворно зевнула, не стесняясь малыша, скинула разлетайку, оставшись в кружевной рубашонке, и забралась под полог. Повинуясь распоряжению, девушки удалились.
Под легкой серебряной паутинкой, что занавесила государыню, не различалось ничего, кроме белесых теней; отсветы свечи на шелке придавали зыбкому сооружению призрачный, какой-то недостоверный вид. Золотинка уселась на постель, в изножье кровати, как велел ей голос из-под полога. Наступило молчание. Слишком долгое и трудное, чтобы оно вот так вот ничем и кончилось.
— Вот что… — раздался голос и дрогнул… право, стоило Зимку пожалеть. — Что у вас в Республике говорят о Золотинке?
— О вас, государыня? — удивилась Золотинка, удерживаясь на едва уловимой грани, где насмешку уже нельзя скрыть.
— Не придуривайся! — грубо, но все равно негромко, не давая себе воли, отозвалась Золотинкиным голосом Зимка. И ничего к этому не прибавила.
— Как вам сказать… Золотинка приговорена к смертной казни с отсрочкой приговора на два года. Она в строгом заключении, никаких свиданий.
— Значит, все-таки правда… — задумчиво проговорила тень под пологом, и Золотинка поняла, что великая государыня Зимка вопреки слишком известным ей обстоятельствам таила безумную надежду, что слухи о вновь объявившейся у пигаликов Золотинке все ж таки — спаси, господи! — неосновательны. Зимка нуждалась не в правде, а в утешении.
— Ты сам ее видел? — глухо, неприязненно и все равно, вопреки всему, с ожиданием чуда, какого-то чудесного избавления спросила государыня.
— Я присутствовал на суде.
— Как она выглядит?
— Осунулась. Под глазами тени и всё… Недаром считается, что удача, успех поднимают человека, делают его краше и даже, вероятно, прибавляют ума — ровно столько, сколько его изначально недоставало. А поражение… что ж, понятно, неудачник не уважает и самого себя. Жалостливое зрелище, государыня.
Что-то шевельнулось под пологом.
