Неведомая сила не позабыла в хате и золотой коробочки. Когда Корней в закуте маленько опомнился, та лежала на столе.
Дивная птица стратим, та самая, которую когда-то люди считали прародительницей всех птиц, которая по этой, знать, причине имела женскую грудь да лицо, да ноги, да самоцветную корону на месте гребня, сидела малой птахою на покрышке. Она таращилась на Корнея рубиновым огнем третьего во лбу ее глаза.
Корней мог положить голову на отсечение, что поначалу, то есть в избе, красавицы этой на покрышке не было.
Внутри же коробки оказалась сажа.
Все это шибко смутило Корнея. Во-первых, он знал, что все живое на земле от Господа бога, во-вторых, столь кровожадного глаза не могло быть у святого создания. И потом - сажа! Как он сразу не понял, что она и есть - чертово знамение. Выходит, что нечистый все-таки услыхал его грешные думы и теперь хитро запутывает в свои сети. Да мало ему одного Корнея, он еще подсунул своей отравы и для Тишкиной фалуйни[14].
"Ну, уж нет!-подумалось Корнею.- Шалишь, однако. Что мне создателем определено от рожденья, то и мое. И за мой, за минутный грех небеса пущай с меня с одного спрашивают. Не стану ни сам мазаться этой отравою, ни остолопам не дозволю. Не доставлю я дьяволу радости клыкасто над нами хохотать".
- Ясно?! - Это уж он птицу стратима спросил и вдруг показалось ему, что глаз ее рубиновый гневом вспыхнул.
Тогда и Корней осерчал. Сграбастал он чертов подарок, из дому выскочил, твердой ногою с крыльца сошел, да ка-ак запульнет дьявольский соблазн за прясла, за молодые у двора елки.
Сверкнуло подарение на утреннем солнышке огненным мотыльком, порхнуло через невысокие вершинки, а по другую сторону ельника кто-то взял да и вскрикнул, словно бы по голове угодило. Вскрикнул, а потом и засмеялся лукавым девичьим смехом. Зашумела хвоя, заколыхались ели безо всякого ветра, раздался похлоп огромных крыльев, как будто великая птица с земли поднялась и укрылась в таежной густоте.
Корней предположительно понял, что все это значит, и потому не больно-то испугался, он даже решил любопытство справить - удостовериться в своей правоте. Потому через прясло перепрыгнул, между елок по рыхлому снегу на ближнюю прогалинку пролез, кругом глазами зашарил - никого, никакого заметного следа. Мартовский снег в лесной нетронутости не больно еще осел, недавняя пороша его и вовсе подровняла. И все одно Корней ничего не увидел. Зато у себя под носом - прямо вот тут, вдруг да разглядел он след босой девичьей ноги...
Постоял Корней, ничего нового не сумел взять в голову и вынужден был поворотить обратным ходом. Поворотил, шагнул, а у него за спиною кто-то ласково сказал:
- Жди меня в гости.
Обернулся - никого. Тогда Корней перехваченным от неверия голосом и говорит:
- Чего ж ты прячешься? Покажись. Хоть знать буду, с кем дело имею.
И пустота поляны ответила ему все тем же нежным девичьим голосом:
- Время настанет - покажусь. А ты не пугайся больше.
Все это предстояло Корнею еще на сто раз передумать. Но зато пришла полная уверенность в том, что Тихонова гостевня тут ни при чем.
Его, покуда неполное, прозрение наступило утром. А в за обед того же Дня на Тараканьей заимке опять да снова пошел хмель по буеракам:
Гуляй, браток,
покуль свеж роток.
Бей че-чет-ки -
отрывай подметки.
Из трубы огонь идет
- печка топится.
А быть на свете краше всех
больно хочется.
Черти грешника разок, да,
обмакнули в кипяток, да,
мажут теперь сажею, да,
чтобы до свадьбы зажило...
Последнюю припевку Мокшей Семизвон посвятил Корнею в отместку за то, что потерял всякую надежду заполучить от него картуз с околышем в три пальца. Спел он ее тогда, когда старшему Мармухе пришло время плиту в избе растапливать. На дворе к этому часу уже завечерело да и захмурело. Стали сгущаться быстрые потемки, а с ними завязалась метель последней зимней ярости. Она разошлась так, ровно бы настроилась выгнать на мороз все избяное тепло. Надо было удержать его, подкормить как следует.
Ну, а ежели... тут печка гудит-пылает, а тут пьяная кутерьма вошла в самый разгар? Понятно, что ни один заботливый хозяин таких два костра в доме без присмотра не оставит.
А Корней Мармуха был настоящим хозяином. Потому и пренебрег Мокшеевым бессердечием - остался в избе сидеть у топки. Он устроился на низенькой скамейке, стал смотреть на пьяный шабаш да молчать.
Ну вот.
Хмельные гостеваны животы свои от стола, наконец, по-отваливали - устали набивать. Словоблудят, похабничают сидят. Корнея тем-другим подкалывают: намереваются вогнать его в кровь, чтобы было к чему придраться да маленько с ним счеты свести за незабытых "лоботрясов". А тот терпит, не подливает масла в огонь - все-таки четверо сытых лбов!
Все одно бы нашли они у засватки заплатки, да только внезапный шквал ветра как завоет на дворе целою сотней бешеных дьяволов, ка-ак шатанет избу, как расхлобыстнет дверь во всю ширь - ажно лампа погасла!
Мокшей-балалаешник перед этим моментом как раз до Корнея с выходом подплясал, чтобы опять заломить какую-нибудь припевку побольнее. Вот он и поторопился дверь закрыть. Дернул за скобу, а она не поддается. Держит кто-то дверь с обратной стороны...
От страха вся компания сомлела. Один только Корней усмехнулся.
"Пришла", - подумал.
А Мокшей попятился, попятился да и хлопнулся об пол задом, точно кто подножку ему подставил. Потом-то он так и говорил, а пока всякую речь потерял. Только - а, а, а. Как баран блеет, а сказать ничего не может. Из темных же сеней грубый голос:
- Кто тут у меня сажи просил?
И выдвигается на порог черная тень. Выдвигается тень, а дверь за нею сама собой затворяется.
Переплыла черная через порог и посреди избы, освещенной лишь только бликами печного огня, остановилась. Остановилась так, ровно бы отгородила собой Корней: подержись, дескать, покуда в сторонке - не мешайся в мою затею.
Не стал, понятно, Корней вперед заскакивать. Со спины увидал он, как откинула черная свой монаший башлык на заплечье и... перед Тишкиным собранием мелко затрясла седой головою, давно поминаемая лишь в разговорах, ведьма Стратимиха. И еще увидал Корней, как Тишкины застольники в один миг отрезвели. Было отчего. Лицо ведьмы напоминало собой чаговый нарост, снабженный обрубком суковатого носа. Кто-то страшно озорной нахлобучил на этот березовый гриб взамен волос пучок сухой травы, на месте глаз проковырял топором две дырки, вставил в них по курьему яйцу, прорубил с размаху широченный рот и всю эту жуть насадил на комель сосны, приладил кой-какие руки-ноги, вдохнул в это несообразное с человеком творение проворную живность и отпустил пугать православный народ. Затянутые сплошными бельмами глаза Стратимихи не могли видеть. Однако же ведьма глядела. Чем? Да может, у нее под косматой волоснею был третий глаз. Во всяком случае, Тишкина свора почуяла себя пойманной, и не мурашки, а целые тараканы забегали у каждого по спине.
