И тёмная, беспощадная ярость захлёстывает меня. Она не моя, я знаю, но это я, я — Энрас, я — Торкас, я — невидимый бог, я — часть Первородной Тьмы — гряду на бессильную землю. И возбуждающий зов кружащейся рядом смерти. И меч — часть меня — неотвратимей судьбы и яростней мести; мои глаза не видят его во мраке, но зрением Другого я различаю и то ужасное, что он разрубил с нечеловеческой силой, и чёрная липкая кровь на плаще и на шерсти дорма, и хохот — не мой! — оглушительный яростный хохот, пугающий землю и сотрясающий тьму.
Мы мчимся сквозь мрак, летим, как ночные птицы, и смерть бессильно кружится вокруг, и горькая, тягостная, хмельная свобода — я есть, я жив, без боя не уйду!
Мы мчались, пока непроглядная ночь не выцвела в призрачный сумрак — предвестник рассвета.
— Эй, парень! Проснись! — сказал мне Другой. — Займись скотинкой, а я ненадолго уйду.
И он ушёл, а я остался в степи в печальный предутренний час, безопасный и бестревожный. Я спрыгнул на землю, расседлал своего скакуна, обтёр с него пену и пот и занялся остальным. Я думал, что Безымянный совсем загнал наших дормов, но они вроде бы и не устали. И когда мой Азар ткнул меня мордой, требуя корма, я подумал: а здорово быть богом! И ещё подумал, что быть у бога конюхом и слугой не стыдно даже правителю Ланнерана.
Я подумал о глупостях, чтобы не думать о том, кого мы должны найти. О том, кто пытал моего отца, хотел убить мою мать и чуть не прикончил Тайда. Позволит ли Другой мне рассчитаться с ним самому?
— Не выйдет, — ответил он. Он вернулся. — Поспи, — сказал он, — мы выедем на рассвете и будем ехать до полного зноя.
Три дня этой скачки — и дормы уже устали. Все чаще он перекладывает седло, но мы все летим то сквозь день, то сквозь ночь, и я все так же отрезан от тела.
Порою ярость туманит мой ум: мне хочется драться с ним и разорвать оковы, но я смиряю себя, потому что знаю: он не желает мне зла. Мы связаны с ним, как верёвкою, тягостным долгом, он так же, как я, бессилен перед судьбой и делает то, что ему не хочется делать.
Мы мало с ним говорим в огне этой скачки но я не скучаю: его мысли выплёскиваются ко мне; я редко их понимаю, но я стараюсь понять, впитать, удержать — он — часть меня, он больше меня, он больше моей судьбы.
Мы мчимся по умершей пересохшей земле, но вокруг летят другие миры — прекрасные, страшные, полные красок и боли. Мы мчимся сквозь боль и сквозь смерть, сквозь войны, пожары, потопы и казни; он ищет что-то в этих далёких мирах, пересыпает лица, словно песок в ладонях, встряхивает и рассыпает груды событий; вера, предательство, ложь, благородство; из ничего возникают империи и рушатся в никуда; зло — но оно созидает и приносит благие плоды, и добро — но оно все разрушает. Это больше, чем я узнаю за целую жизнь, я вбираю это в себя, я учусь, пусть я скоро умру, но я хочу это знать, я не буду богом — но часть бога будет во мне!
Мир понемногу стал оживать. Здесь уже есть трава — сухая трава пустыни, но дормы могут пастись. И можно напиться, вырвав сочный корень иора. А вот и поля, невзрачные стебли гроса, но колосья полные, здесь будет что убирать. И даже вода непонятно откуда. Блестящая чёрная грязь на дне канав, а кое где и тонкая пыльная струйка.
Откуда вода, если нет ни рек ни ручьёв?
— Потом! — ответил Другой нетерпеливо. — Смотри туда!
И я вижу — не глазами, а через него — кучку всадников и десяток повозок.
— Давай, малыш! Нам надо пристроиться к этим людям!
— Это коричневые плащи, — говорю я ему, — наёмники Ланнерана. Они сменили цвет, когда отреклись от гор. Мы с ними враждуем, — говорю я ему.
— Вастас разбил болорцев, когда их прислали к нам за Дором-отступником, и только двоих отпустил живыми, но обнажил их лица.
— Дор-отступник? — спросил он. — Занятно. Потом ты мне об этом расскажешь. Ладно, Торкас, хитрость на войне — не позор. Серые плащи носят не только в Такеме. Тайд из Ниры — как тебе это имя?
— Это точное имя, но оно не моё!
— А какое твоё имя, дитя трех отцов? Ранас? Вастас? Исчадие Тьмы? Тайд тебе дал не меньше, чем каждый из нас, вот и не опозорь его имя!
И я смолчал, подавив свой гнев, потому что слова его меня испугали.
Мы свернули с дороги и поехали напрямик, чтобы выехать к ним с востока. Он так рассчитал, что нам пришлось их ещё поджидать, и он успел перебросить седло на другого дорма. Сорвал с плаща мой воинский знак, отцепил именные бляшки со сбруи, прыгнул в седло — и сразу исчез, и я остался один на дороге, поджидая тех, что подъедут ко мне.
Болорцы увидали меня и выдвинулись вперёд, прикрывая людей и повозки. Они не прикоснулись к мечам, потому что я был один, но не сказали мне слов, что полагалось при встрече.
— Пусть не иссякнет ваша вода, — сказал им я, — я — Тайд из Ниры и не ищу ссоры.
Я сам удивился тому, как легко соврал, но, может быть, Безымянный прав — и это не ложь? Тайд по первому слову отдаст за меня жизнь, разве он не даст мне на время имя?
— И ты не ведай жажды, Тайд из Ниры, — сказал, наконец, их старший, высокий воин со знаком чёрной змеи. — Не страшно в пути одному?
— Нас было двое, — ответил я неохотно, — но путь далёк, а ночи опасны.
Он взглядом проверил моих худых, заморённых дормов, ввалившиеся бока седельных мехов, мой, плащ, заляпанный чёрной кровью и поднял руку, съезжая с дороги. Повозки проехали мимо нас. Не дормы, а клячи, и возницы смотрят без любопытства; худые, усталые, тусклые лица, как будто их путь был длиннее моего. Когда мы остались одни на дороге, болорец сказал:
— Я Ронф, сын Тарда. Если тебе в Ланнеран, ты можешь ехать вместе с нами.
И мы поехали рядом.
Мы ехали рядом до полного зноя и стали передохнуть у живого ручья. Хватило воды и для людей и для дормов — с тех пор, как мы оставили горы, я не видел столько текущей воды.
Я не стал с ними есть, а сел в стороне. Когда едят, открывают лицо, но я оскорблю их, если останусь в повязке.
Раньше я никогда не видел болорцев, только знал, что они — враги. А у них были лица, как у горцев Такемы — высокие скулы, коричневые глаза, не знавшая света белая кожа.
Четверо молодых — чуть постарше для меня, а Ронф немолод, в тех же годах, что Тайд. Они глянули на меня, отвернулись, заговорили о чём-то, о чём говорят воины на привале, а Ронф все посматривал на меня, хмурился, отвечал им отрывисто и односложно. Вдруг он встал, подошёл ко мне, протянул мне кусок лепёшки.
— Прими мой хлеб, Тайд из Ниры.
Я медлил, но безымянный рявкнул: «Бери!», и я неохотно взял. Я принял хлеб — это значит, что мы с ним теперь не враги. Я не должен с ним драться, а он не может драться со мной. И теперь я обязан предложить ему сесть и разделить воду.
Он сел и сказал задумчиво:
