Мне хотелось заорать, что это неправда, но я вспоминала образ высокой женщины из видений Йена – кольцо с розой на среднем пальце, розовое-розовое платье и жёлтые розы в чёрных волосах.
О, да, его мать определённо старалась подчеркнуть принадлежность к семье де ла Роз.
– Даже если это правда, – тихо произнесла я, глядя в пол. – Вы всё равно не имеете на Йена никаких прав. Он сам по себе.
Когда Флёр посмотрела на меня, то выражение её лица было каким-то странным… сочувственным, что ли, но не совсем.
Так, словно сочувствие это адресовалось вовсе не мне.
– Ты говоришь – «сам по себе», – печально повторила она. – Но имеешь в виду – «я хочу его для себя», так ведь, Урсула?
Щёки у меня вспыхнули.
Прямое попадание, бинго.
– Я… я не претендую на него. Вообще… – Голос у меня резко сел, и пришлось откашляться, чтобы продолжить. – Вообще глупо даже пытаться его присвоить.
– Но можно желать этого, – с теми же странными интонациями произнесла Флёр. – Ты ведь понимаешь, что я могу дать Йену гораздо больше, чем ты. Розы могут. Напряжение, которое копилось десятилетиями, наконец-то получило разрядку: Запретный Сад обрёл нового злодея и нового героя, а прежние прегрешения забыты. При поддержке Роз теперь Йен может занять то место, которого он всегда был достоин. Получить уважение, покой или сцену, чтобы блистать – что ему нужнее. Может, всё сразу.
Она была, конечно, права. Но отчего-то я вспоминала сейчас наш с Хорхе путь с Арены – мимо старого кладбища и заповедной рощи, наполненной тенями и таинственным мерцанием светлячков, группу бродяг, словно бы отрешённых от мира, а ещё фразу, брошенную вскользь: «Тисовая ветвь… Когда-то очень давно вся власть была сосредоточена у них в руках, а ныне их голоса едва слышны в общем хоре… Дуб и Омела, впрочем, вовсе не пришли».
– Йен бессмертен, – возразила я упрямо, вцепляясь пальцами в столешницу. – Никакая семья не может находиться у власти вечно, а он не ограничен ничем. Может, это вы получаете преимущество, когда забираете Йена? Может, это он – ваш ключ к успеху, а не наоборот?
Вопрос прозвучал почти хамски, и меня уже откровенно трясло. Отчего-то было страшно, практически на физиологическом уровне, как если смотреть с большой высоты без перил – или слышать гром очень близко, или идти вплотную к работающей строительной технике, или видеть, как глубокой раны толчками выплёскивается кровь. Но Флёр, кажется, была готова к обвинениям и заранее их признавала; вот и сейчас она только улыбнулась вновь и пробормотала, словно бы только для себя:
– Ты любишь его так сильно… Так сильно, что готова любое суждение выносить в его пользу. Но так мало знаешь, – продолжила она громче и прямо посмотрела на меня: – Ты была с Йеном по меньшей мере двадцать пять лет. А представляешь ли ты, что такое чары? Как чародеи видят мир? Или хотя бы догадываешься, кого называют «Великим Хранителем»?
И ещё одно попадание в болевую точку.
Вообще-то большую часть сознательной жизни я старалась заткнуть Йена или хотя бы не вслушиваться в его болтовню. В последний месяц всё перевернулось с ног на голову, но нам по-прежнему было не до разговоров на культурологические темы – выжить бы… Если так подумать, то даже с Хорхе я больше узнала о тайнах Запретного Сада, хотя до сих пор не представляла, как Йен творит чары и чем, например, занимается в лаборатории.
А он обо мне знал всё. Даже то, чем я не хотела бы делиться под угрозой смертной казни… впрочем, чего теперь жалеть.
– Ну, если не вдаваться в семантические дебри… – Я сглотнула, усилием воли изгоняя упаднические мысли. – Судя по примерам употребления, это что-то типа вашего божества? Ну, там Единый Творец, Великий Хранитель?
– Что-то типа, – эхом откликнулась Флёр, и уголки губ у неё дрогнули. – Когда-то давно люди не знали ни чар, ни хитроумных устройств. Всюду был простор и дикость – нетронутые луга, холмы, леса, реки и горы. Но один человек нашёл прекрасный сад, полный благоухания, и привёл туда других; сад был пуст, и лишь некто спал под сенью большого древа. «Чей это сад?» – спросили люди. «Он ничей, но я был ему хранитель, – ответил некто. – А ныне ваш черёд». Некоторые люди были напуганы и убежали. Другие остались, и каждый из них стал подобен цветку, и каждый стал благоуханием. А сад тот есть тайна.
– Этиологический миф, – автоматически подытожила я и тут же почувствовала себя идиоткой, словно влезла грязными руками во что-то сокровенное и священное. – Ну… по классификации.
– Что-то типа, – снова повторила Флёр и замолчала.
Стало неловко.
Она допила кофе. Логично было бы предложить ещё, пусть чисто из вежливости, но для этого потребовалось бы снова запустить машину, то есть устроить адский шум, сейчас совершенно неуместный. Мой же капучино остыл, да и в горло не лез, честно говоря; грудь сдавило, и отчего-то стало очень холодно.
– Я устала, – внезапно произнесла Флёр хрустальным, ясным голосом. – Я очень, очень устала. Последние месяцы были тяжёлыми. Да, Йен мне крайне благодарен за помощь на суде и не отказывается, когда я прошу отложить его дела на потом, а пока исполнить очередную мою маленькую просьбу. Или сделать мне одолжение. Или… Но всё когда-то заканчивается. Было бы гораздо проще, если бы он от тебя отрёкся, Урсула. Ты ведь мне нравишься. Ты ведь правда нравишься мне очень сильно.
В этот самый момент я отчётливо поняла: мне конец.
Нужно было не пускать её на порог – или изобразить амнезию, или вызвать Хорхе как-нибудь, или попросить зайти вечером, после заката, когда в гости завалится кто-нибудь вроде Арто или Маллори с молодняком… Но вот только не пытаться переспорить, не изображать закадычную подружку – и уж точно не заявлять на Йена права.
Я слишком упорно доказывала Флёр, что само моё существование – помеха, а с сорняками в Запретном Саду не церемонились.
– Мы можем договориться, – вырвалось у меня, пока я боком, не надеясь на успех, отступала к выходу. – Просто договориться…
– Конечно, можем, – с улыбкой солгала Флёр, поднимаясь, и элегантным жестом собрала волосы в хвост, чтоб не мешались.
А дальше всё произошло слишком быстро, чтоб осознать.
Окна резко стали тёмными, будто в одно мгновение сгустилась ночь. Флёр воздела руку, точно благословляя, воздух разом потяжелел, я вслепую ломанулась куда-то, уже не разбирая пути…
…и очутилась в чужих объятиях – таких желанных и родных, что из глаз брызнули слёзы.
– Йен, – прошептала я, вжимаясь в него всем телом. Сказать что-нибудь осмысленное не получалось. – Йен, Йен…
– Тихо, тихо, – погладил он меня по голове, продолжая обнимать. – Тс-с… Извини, что так долго. Правда, прости… Привет, Флёр.
Её имя, произнесённое невозможным, чарующим голосом Йена было для меня как стакан холодной воды за шиворот. Подступающая истерика прекратилась; я вцепилась в чужую рубашку ногтями, готовая сражаться до конца, и очень осторожно обернулась.
Удивлённой Флёр не выглядела. Ну, ещё бы.
– Йен, – улыбнулась она пленительно и жестоко, склоняя голову на плечо. – Ты ведь знаешь, что это бесполезно. Не сейчас, так потом.
Он ответил не сразу; хватка его стала крепче, почти причиняя боль.
– Да, – наконец произнёс Йен без улыбки. – Я очень хорошо знаю тебя. И потому, смею надеяться, поступил правильно. Хотя бы теперь.
Его ответ сбил Флёр с толку. Она непонимающе нахмурилась, оглянулась по сторонам – а затем глаза у неё резко распахнулись, точно явилось вдруг ужасающее осознание. Медленно, очень медленно Флёр подняла руку и оглядела её в тусклом сиянии технической подсветки над рабочим столом.
Кончики пальцев были уже абсолютно прозрачными.
– Что ты сделал? – хрипло спросила она, и самообладание, кажется, впервые ей изменило. – Это ведь… это…
– О том, что происходит, тебе лучше знать, – так же ровно ответил Йен. – Ведь это твои чары. Я просто отразил их, как зеркало… Полагаю, ты собиралась обставить всё так, чтобы от Урсулы не осталось следов – и, зная, насколько ты талантлива, охотно верю, что у тебя получилось бы. И алиби ты себе, разумеется, обеспечила – вряд ли хоть кто-то знает, где ты сейчас и чем занята.
