Но теперь она спрашивала самое большее: «Ты ли это?» Дрожащая, потная, с вырывающимся из легких вместе с кашлем смрадным дыханием, не понимающая, где находится. В очередной раз за свою жизнь Глорм понял, что за чем-то не уследил, что-то проглядел… Есть, видимо, существа, призванные к жизни лишь затем, чтобы пройти через нее насквозь, как копье через толстый щит, оставляя торчащие во все стороны щепки. Как наконечник стрелы, задача которого — пробить доспехи, а не восхищаться украшающим щит рисунком. Да и может ли он быть способен на подобное?
Чувствовавший себя одиноким в занятом полутысячной армией Рахгаре светловолосый великан внезапно пробудился и начал отчаянно сражаться за нечто совершенно несущественное. Несущественное для Громбеларда, никак не связанное с жизнью, которую он вел, не касавшееся его намерений и планов. Да, он кое о чем забыл, но вспомнил в последнее мгновение… Может, еще не было поздно; может, он еще мог исправить собственный недосмотр, спасти одну проклятую маленькую жизнь, которая никому не была нужна. Не шло уже и речи о том, чтобы отправить ее в Лонд, она не пережила бы подобного путешествия. Но был шанс, хотя и небольшой, что лихорадка пройдет, отступит, пусть даже лишь утихнет настолько, чтобы он снова мог подумать о том, как отправить девушку на север или на юг, лишь бы подальше от дождя, ветра и тумана.
Больная девушка-гвардеец была окружена всеми удобствами, как настоящая королевна. К удивлению всей его армии — ибо все странные известия расходятся очень быстро, — Басергор-Крагдоб перестал расспрашивать о результатах карательных экспедиций, махал рукой, когда ему докладывали о постепенном оживлении ремесла и торговли в горных городах, поскольку сейчас его заботило исключительно здоровье Эниты. Когда все мерзли и мокли, ей было тепло и сухо; когда все бодрствовали, она спала. На крутой горной тропе разыгрывались настоящие состязания — властелин гор осыпал золотом каждого, кто достаточно быстро мог принести из ниже лежавших городов ягненка для бульона, привезти бурдюк еще не скисшего молока, доставить мешок фруктов и овощей. Не тот считался героем, кто притащил с гор голову главаря очередной вражеской группировки, но тот, кто приготовил пирожки с нежной ягнятиной или раздобыл мед, коренья и хорошее вино. Ни о ком во всем Громбеларде так не заботились, как о больной девушке, которую могущественный, богатый и обладающий властью человек тянул в одну сторону, смерть же — в другую. Кто-то сочинил про это грубоватую песенку, двадцать с небольшим строк о величайшем в истории воине, который бросил вызов самой смерти, когда увидел ее, подкрадывающуюся к изголовью спящей и беззащитной девушки. Он преградил ей дорогу и сказал: «Нет!» В песне рассказывалось, что этот вождь над всеми вождями решил сражаться за каждого верно охраняющего его воина; он решил выиграть поединок со смертью, победить ее и поставить условие, что никого из его подчиненных она никогда не заберет предательски и тайно, а лишь в честной и открытой схватке с врагом. Песня, как это порой бывает, удивительно легко запомнилась. Вскоре ее пели все, и всех захватили непостижимые усилия их вождя, явно направленные на нечто большее, чем спасение Лучки, маленькой девушки-воина издалека. Возможно, песня лгала, а может быть, говорила правду, но этот постоянно бодрствовавший, измученный до предела великан с мрачным лицом наверняка сражался за нечто неизмеримо важное.
Так оно и было. Басергор-Крагдоб сражался за то, чтобы слова, которые когда-то сказала о нем у ручья давняя подруга, оказались неверными. Он не знал, что именно она сказала, но пытался не быть машиной из собранных вместе пружин и шестерен, слепой, холодной, катящейся в одном лишь направлении. Тараном для разбивания все новых и новых ворот.
Но миры — как те идентичные, которые видел Таменат, так и другие, отличные от Шерера, хотя точно так же выстроившиеся в бесконечные последовательности, — существуют не для того, чтобы кто-то что-то мог себе доказать. Два великана в двух городах, сын и отец, боролись за жизнь и здоровье двух женщин. Одна была интриганкой и изменницей с сотней лиц, вторая — верной невольницей, по-девичьи стыдливо влюбленной в своего господина. Таменату ничего не приходилось доказывать — в отличие от Глорма. Отец выдернул откуда-то некие силы, никогда никому не пригодившиеся, исковерканные, не имеющие никакого отношения к миру, — сын же, напротив, со смирением и гневом одновременно тянулся ко всему, что предлагал мир. И оказалось, что хотя ему под силу с мечами в руках завоевать Тяжелые горы, но никаким оружием мира, никаким золотом, усилием или горячим желанием он не мог сделать так, чтобы очередной тихий вздох не стал последним. Не мог, а ведь… какая, собственно, разница для всего Шерера? Миллионы вздохов в каждое мгновение его существования; миллионы очередных вздохов каждого живого существа… Еще один, еще два, даже сто или тысяча — какая разница? И тем не менее она была. Пятидесятилетний король разбойников коснулся того, чего не мог заметить его столетний отец, смотревший на ряды миров и времен, а именно — конца. Княжна Риолата Ридарета увидела в глазах умирающей женщины в точности то же самое, что Глорм ощутил на слух, — конец, краткий миг, когда свершалось необратимое. Любой, кто стоял на этой границе и по-настоящему ее видевший, испытывал чувство полной беспомощности. Все можно было исправить или предотвратить, повторить — но только не пересечь границу в обратную сторону.
Глорм услышал последний вздох Эниты, вернее — не услышал следующего. Так что, может быть, в сущности, он услышал именно тот вздох, которого не хватило, не было? Можно ли услышать неизданный вздох? Тишину. То, чего, собственно, нет, поскольку оно означает всего лишь отсутствие звука.
В большой сухой и светлой комнате, по-королевски обогреваемой дровами, за которые громбелардский богач платил дороже, чем за рулон шелка где-нибудь еще, в комнате, где пахло подогретым вином и горячим бульоном, стало ясно, что машина навсегда останется машиной. Она может ненадолго остановиться, но только тогда, когда вынесет очередные ворота, и у нее нет никакой цели. Но живые и чувствующие существа все же ведут себя иначе, ибо иногда останавливаются именно затем — и низачем больше — чтобы что-то заметить, чему-то порадоваться, а о чем-то еще не забыть…
Глорм сидел рядом с маленькой лучницей, опершись локтями о колени, и разглядывал пальцы своих больших рук. Он потирал большими пальцами то об указательные, то о средние, словно проверяя, сохранили ли они чувствительность, рассматривал сходящиеся и расходящиеся на ладони линии. Он находился совершенно один в большой и теплой комнате, хотя еще мгновение назад их было здесь двое. Не видимый никем, повинуясь не вполне разумному и даже слегка жутковатому порыву, он внезапно наклонился, поднял пушистую, прекрасно выделанную шкуру, накрывавшую дартанку-воина, и лег рядом с истощенным телом, ибо решил дать ему немного тепла, которым оно уже не могло обеспечить себя само. Подложив руку под теплую голову, он позволил ей лечь на плечо, то место, которое любили все женщины мира… а может, только те женщины, которых он знал? Самое безопасное место, теплое, мягкое, и вместе с тем мускулистое, излучающее мужскую силу. Он лежал, глядя в потолок и глубоко дыша за двоих, в такт другому, несуществующему, неслышимому дыханию, ритм которого хорошо знал; он лежал и обнимал хрупкое тело, желая всей душой, чтобы еще какое-то время Эните было тепло. Утомленный многодневным бодрствованием, он повернул голову, глядя в темный угол комнаты, и подумал о том, что, может быть, снова придет его Каренира… Но она не пришла. В углу не оказалось ничего, кроме тени.
