К нему подошел герцог Альбрек.
— Что она задумала? — шепотом спросил он.
— Умереть, — мрачно ответил ветеран.
— То есть как?
— Она хочет завести разговор с даротами, вынудить их собраться около нее. Она предложит даротам мир. Если они откажутся — а они наверняка откажутся, — она поднимет руку. А когда опустит ее — начнется бойня.
Герцог ничего не сказал на это. Молча смотрел он на женщину в белом платье. Она казалась сейчас такой хрупкой, безмятежной, почти призрачной… Герцог содрогнулся.
Солдат, стоявший у входа в катакомбы, крикнул:
— Идут! Я слышу крики! Идут! Карис шагнула вперед.
— Возвращайся на свое место, — велела она солдату. Юноша обрадованно бросился к фургонам, вскарабкался на крышу одного из них и снова взял в руки свой арбалет. Карис остановилась футах в тридцати от белокаменной лестницы и ждала, страстно желая в душе, чтобы Форин вышел из катакомб целым и невредимым. По лестнице взбежали наверх несколько арбалетчиков — и остановились, моргая в непривычно ярком свете факелов; сотоварищи окликнули их, и они помчались в укрытие. Потом появился Вент, лицо и руки его были покрыты кровью. Он бросился к Карис, но она жестом велела ему не подходить.
— Дароты совсем близко! — выдохнул он. — Ты должна уйти в укрытие.
— Убирайся! Ну?!
Вент заколебался, потом все же отбежал туда, где стоял Неклен, бледный, с затравленным блеском в глазах.
Форин вышел последним, кираса его снова была расколота и смята, из глубокой раны на лбу текла кровь. Шатаясь, он подошел к Карис, схватил ее за руку и потащил прочь от входа в катакомбы. Карис ударила его по лицу — звук вышел громкий, как щелчок кнута.
— Не трогай меня, осел!
Форин отдернул руку и ошеломленно уставился на нее.
— Убирайся!
— Дароты идут, — сказал он и снова потянулся к Карис. Круто развернувшись, она ткнула пальцем в ближайшего арбалетчика.
— Ты!.. Целься в сердце этого человека, и если он не отойдет, когда я опущу руку, — стреляй!
Карис подняла руку.
— Пошел вон, дурак безмозглый! — рявкнула она. Оскорбленный до глубины души, Форин повернулся и зашагал к фургонам.
Карис перевела дыхание. Ей отчаянно хотелось окликнуть Форина, объяснить, извиниться… Поздно. По лестнице уже поднимался первый дарот. Достигнув поверхности, он замер, и зарево факелов заблестело на его мертвенно-белом нечеловеческом лице.
— Не стрелять! — крикнула Карис. — Где ваш предводитель, дарот?
Он ничего не ответил, но в голове у нее мгновенно полыхнула жаркая боль.
«Пора положить конец войне! Пора положить конец войне!»— мысленно повторяла Карис, как молитву. И громко сказала вслух:
— Я хочу говорить с вашим предводителем.
Все больше и больше даротов выбирались уже наружу, толпились, глядя на баллисты и готовых к бою арбалетчиков; черные глаза их были совершенно непроницаемы. Из толпы вышел даротский воин, который был почти на голову выше всех остальных.
— Я — герцог даротов, — сказал он. — Я помню тебя, женщина. Говори, что хочешь сказать, а потом я убью тебя.
— И чем это вам поможет? — спросила Карис. — Считанные месяцы минули с тех пор, как мы узнали о вас, а уже создали орудия, которые способны вас уничтожить. Мы народ изобретательный и во много раз превосходим вас численно. Оглянись, посмотри вокруг. Сколько твоих сородичей должно еще погибнуть в этой безумной войне?
— Мы не погибнем, женщина. Вы не можете нас убить. Мы — дароты. Мы бессмертны. И мне надоел этот разговор. Ты оттянула время, и теперь вы убьете больше наших тел. Потом мы осадим ваш город и перебьем всех вас. Так что отдавай свой приказ — и пусть начнется бойня.
— Я хочу совсем не этого, государь, — сказала Карис.
— То, чего ты хочешь или не хочешь, не имеет значения. Он выхватил меч, и Карис подняла руку.
Дуводас не ел и не спал пять суток, однако не чувствовал ни голода, ни усталости. Не ощущал он также ни ледяного северного ветра, ни полуденного солнечного тепла. Так он пересек горы и спустился в зеленые долины на том месте, где прежде была Великая Северная пустыня.
Ничего не чувствовал Дуводас, и душа его опустела — в ней жило одно лишь жгучее, яростное желание отомстить даротам. Грязный, в запыленной одежде, с немытыми, слипшимися волосами шел он в ночи к городу черных куполов. На равнине, залитой лунным светом, нигде не было видно даротских всадников, и Дуводас шел открыто, даже не пытаясь скрываться.
Вот уже два дня он сознавал что земля, по которой он идет, лишена магии. Дуводасу, впрочем, это было не важно: черная сила чародейства и колдовства текла в его крови, питала его силы, гнала его вперед. И мощь его не иссякала, а, напротив, росла, казалось, с каждым шагом, который сокращал расстояние между ним и проклятым городом.
Стен у этого города не было. Дароты в высокомерии своем не верили, что враг может подступить так близко к их жилищам. Будь вокруг города стены — Дуводас обрушил бы их, будь ворота — разнес бы их вдребезги. Впервые за пять дней он остановился и долго стоял, глядя на облитый лунным светом город. Сова, ночная охотница, чертила круги в вышине над его головой, справа испуганно шмыгнула в траву молоденькая лиса.
Дуводас опустился на землю, и с плеч его соскользнули две дорожные сумки. Одна из них откатилась на несколько шагов по пологому склону, и из нее выпала Эльдерская Жемчужина. Лунный свет мерцал на ее непроницаемой глади. Дуводас вздрогнул, и тонкая иголочка сожаления уколола его душу. Помнил он, как Раналот предостерегал его от опасностей любви, и сам теперь знал, что имел в виду старец-эльдер. Словно свет и тьма, неразделимы любовь и ненависть, и одна не может существовать без другой. Встав, Дуводас поднял с травы холщовую сумку и потянулся за Жемчужиной. Едва, однако, рука его коснулась перламутровой глади, он содрогнулся от боли и, отпрянув, изумленно воззрился на свою ладонь, покрытую свежими ожогами. Потом осторожно накрыл Жемчужину пустой сумкой и вернул ее на место.
— Чем же ты стал, если не можешь коснуться ее? — спросил он себя.
Ответ был слишком очевиден. Дуводас опять обратил взгляд на город и в который раз подумал о своем замысле. И ужаснулся тому, какое зло задумал. Потом перед его мысленным взором возникло прекрасное лицо Ширы, и Дуводас опять увидел, как даротское копье исторгает из нее жизнь, и решимость его вновь окрепла.
— Вы, что несете миру смерть и горе, не заслуживаете милосердия, — сказал он далекому городу. — Вы, которые живете лишь для того, чтобы терзать и разрушать, не имеете права жить.
— А ты по какому праву судишь их?
Мысль прилетела ниоткуда, словно ее навеял ночной ветер.
