И даже после того как миссис Малджер закончила возиться с рыбками, она не могла справиться с собой и замешкалась, слушая разговор, который так отчетливо и живо напомнил ей прошлое. Никакого особого смысла она в нем не видела; во всяком случае, там его было едва ли больше, чем в словах, которые когда-то давно говорил ей тот, другой человек, однако в голосах обоих юношей миссис Малджер без труда узнавала тот же жар и ту же всепобеждающую уверенность в чем-то неведомом и непонятном — такие интонации слышатся порой в начале апреля в песне черного дрозда, когда он совершенно уверен в приходе весны. Вот почему она стояла и, слегка улыбаясь, прислушивалась к разговору. Да, разумеется, молодые люди спорили о поэзии. Как обычно. Удивительным было то, что каждая произнесенная ими фраза казалась ей бесконечно знакомой, хотя она мало что понимала в их разговоре. Подчас миссис Малджер даже чувствовала, что могла бы закончить за них начатую фразу. Но вот один из молодых людей начал декламировать строфы из какого-то старого стихотворения. Оба студента хвалили его (хотя и очень странными словами) и превозносили до небес слог и стиль.
— Боюсь, мы здесь говорим о поэзии, миссис Малджер, — сказал один из юношей, заметив ее.
— Ничего страшного, сэр, — ответила она. — В поэзии нет никакого особенного вреда.
Нет, если держаться от нее подальше, подумала про себя миссис Малджер. А ведь в юности она едва не вышла замуж за молодого человека, который писал стихи. Это был тот самый жилец ее матери, студент университета и все такое прочее, но миссис Малджер уже тогда знала, к чему может привести увлечение поэзией. Вот почему, когда настала пора, она вышла замуж за водопроводчика и к тому же секретаря местного отделения профсоюза. В те времена каждая девушка хотела выйти за водопроводчика. После смерти мужа миссис Малджер оказалась очень неплохо обеспечена. Тот, другой молодой человек скончался еще раньше. И сейчас воспоминания об этих двух мужчинах в ее жизни пронеслись в голове миссис Малджер, словно призраки, которые спешат домой, заслышав крик петуха.
А двое молодых людей в гостиной продолжали сыпать учеными фразами и все чаще цитировали строки из стихотворения, и эти строки постепенно складывались в картину, которая была внятна вдове; нет, речь шла не об их смысле, каким бы он ни был, а о знакомых звуках — о голосах и картинах давно прошедших весен, которые странным образом взблескивали и сверкали среди прозвучавших рифм. Миссис Малджер даже стало смешно, какие пустяки могут порой всколыхнуть твою память: никогда не знаешь заранее, что это будет.
— Несравненная красота и поэтическое совершенство «Оды к Розе»… — говорил один из студентов, а миссис Малджер все стояла в гостиной и улыбалась, и, в конце концов, юноша повернулся к ней и довольно резко сказал:
— Мне кажется, что стихотворение, которое мы обсуждаем, вряд ли представляет для вас интерес, миссис Малджер.
И на какое-то мгновение ее мысли сместились в далекое прошлое, но тотчас вернулись.
— А знаете, — задумчиво промолвила миссис Малджер, — ведь меня зовут Розой…
— Вот типичный образчик суждения non sequitur[5], - сказал один студент другому.
И миссис Малджер тотчас потребовала, чтобы ей растолковали, что это значит, а выслушав объяснение, сказала:
— Не так уж это нелогично, как вы утверждаете. Дело в том, что… — Тут миссис Малджер неожиданно остановилась. Ей вдруг вспомнилось, как однажды она ушла в лес на добрых пять миль от города, чтобы полюбоваться весной, и как услышала ружейный выстрел, и как все птицы, что на разные голоса пели вокруг, тотчас умолкли. Нет, вовсе не хотелось миссис Малджер прерывать оживленный разговор молодых людей, а то, что едва не сорвалось у нее с языка, наверняка заставило бы их замолчать, хотя она по-прежнему не видела особенного смысла в их болтовне. Пусть они говорят, подумала она. Пусть говорят, и пусть поют птицы.
— Я уверена, — сказала она, — что это действительно хорошее стихотворение.
Дело было в том, что «Ода к Розе» была когда-то написана в ее честь.
Выбор
Перевод В. Гришечкина
Беда обрушилась на Арнольфа, как удар грома. Еще вчера он был герцогом Торрес Агилес, рыцарем Ордена Странствующего Сокола, Наследным Оружейным Мастером Святой Артиллерии и владельцем обширных земельных угодий, но после неожиданно разразившегося скандала и короткого суда Арнольф был приговорен к месяцу тюремного заключения.
Тюрьма в Торидо была сырой и холодной, к тому же в ней было темно, как в погребе. Еще в Средние века здесь была темница, и герцог Торрес Агилес сидел в ее промозглом мраке наравне с другими преступниками — ворами и бандитами, которые беспорядочно переходили из камеры в камеру, из коридора в коридор, ибо никто не заботился об охране узников в месте, откуда, как говорили, невозможно бежать. По какой-то причине герцогу было дозволено добровольно уйти в отставку с должности Главного Кучера королевской парадной кареты; всех остальных постов и регалий его лишили.
И пока он размышлял обо всех этих вещах, перебирая в уме все, чего лишился, из стылой, сырой мглы вдруг появился человек, который выглядел намного веселее и жизнерадостнее, чем, — как казалось герцогу, — было возможно в этой обители несчастья и горестных раздумий. То был худой человек с резкими чертами и лицом таким смуглым, что оно казалось темным даже в окружающем мраке, однако оно отнюдь не было угрюмым; напротив, губы пришельца беспрестанно двигались, отпуская насмешливые замечания и шуточки, глаза смеялись, и казалось, что дух его отягощен унылой обстановкой тюрьмы не больше, чем отягощает стремительную ласточку окружающий воздух.
Это был цыган Пульони*, и когда он спросил «Как поживаете, господин?», бывший вельможа поднял голову, и его решимость не вести никаких разговоров с другими преступниками начала таять.
— Скверно, — ответил Арнольф.
— Сколько вам присудили, господин? — сказал Пульони.
— Месяц, — ответил обесчещенный аристократ и тяжело вздохнул.
— Мне тоже, — беспечно проговорил цыган.
Так и было. В некоторых делах, за которые он нес ответственность, Арнольф Торрес Агиллес допустил вещи, которые можно было счесть взяточничеством и подкупом; описание сих деяний, сделанное судом, в точности совпало с соответствующими статьями закона, когда же эти описания легли на бумагу, последняя надежда для герцога исчезла. Правда, приговор мог быть в десять или двадцать раз суровее, но для Арнольфа это уже не имело значения, ибо его жизнь была погублена в любом случае.
