Ознакомительная версия.
– Век бы той свободы не видать…
– Что так уныло? – осведомился Сергей Петрович. – Уж ты-то, я полагаю, никаких уз терпеть не стал бы…
– Стал бы, – признался Ешка. – Как по-твоему, командир, чего я без своего табора слоняюсь? Ведь в таборе безопаснее. Там старшие, они с господами договориться умеют. И женщины бы за детишками приглядели. И сыт бы всегда был.
Сергей Петрович пожал плечами – зачастую он отказывался понимать цыганскую логику.
– Ну, говори уж! – велела Адель. – Не томи душу.
– Да прокляли меня, – скучным голосом сообщил Ешка.
– Как это – прокляли? – удивилась Адель. – Ты что, веришь в такую ерунду?
– Проклятие, по-твоему, ерунда? – несколько оживившись, спросил цыган.
– Су-е-ве-рие! – четко произнесла маркитантка. – Это еще в прошлом веке все знали! Непросвещенный ты человек, Ешка.
– Суеверие! – повторил Ешка. – А почему же я тогда гордым стал?
Адель уставилась на цыгана с великим недоумением.
– Так это же замечательно, что ты – гордый!
– Замечательно? – рассердился Ешка. – Я со всем табором рассорился через эту проклятую гордость! Ни в чем на уступку пойти не мог! Вот и болтаюсь теперь один с охапкой мальчишек! Вот и свободен!
– Ну так помирись! – рявкнула Адель.
– Не могу! Я же гордый!
– Отложи гордость на минутку в сторонку!
– Так меня же прокляли!
– Это правда, – вмешался Мач, видя, что сейчас маркитантка полезет в драку, а цыган непременно даст сдачи. – У цыган такие проклятия. Вот, скажем… (Мач, чтобы слова нечаянно не сработали, задрал голову и обратился к огромному закопченному пузурису, без которого корчма – не корчма.) Чтоб ты то искал, чего на свете нет! Это страшное проклятие. Из-за него человек сохнет.
– Суеверие, – повторила Адель. – Мало ли, что он из-за своего дурацкого характера со всеми переругался…
Разъяренный Ешка открыл было рот, но Сергей Петрович, молча взиравший на перебранку, запечатал этот рот крепкой ладонью.
– Уймись, Паризьена! – приказал он. – Я как командир эскадрона считаю, что проклятия есть. Значит, они действительно есть. Видно, и мне кто-то позавидовал. Вот пошлет тебя этот дурак искать то, чего на свете нет…
– Всю жизнь этим занимаюсь… – буркнула Адель.
– Да и я, видать, тоже… – пробормотал гусар.
– Значит, всех нас кто-то проклял, – сделал вывод Ешка. – Потому мы все от своих отбились, потому мы и свободны… Вот и Мач – тоже ищет не понять чего. А теперь еще и командир…
Затосковал эскадрон.
Мач слушал и ушам не верил.
Уже и вовсе о другом заговорили гусар, цыган и маркитантка, уже и набитые соломой полосатые тюфяки притащила им Зайчиха, уже и Ешка сбегал посмотреть, как спят в кибитке цыганята, а Мач все думал – да как это свобода может стать для человека проклятием?
Но, видно, Авы заранее знали, что будут Дитяти-Зеркалу приходить в голову такие крамольные мысли. И нашуршали ему в уши чего-то такого, что заставляет память выбрасывать напрочь все то, чего ум не может одолеть. Мач уже забыл, как его волокло по речному дну, как непонятным манером перекинуло из Риги обратно в Курляндию… Но вот о том, что без свободы ему не жить – разумеется, не забыл. С тем и в сон провалился.
И задремал понемногу эскадрон, а Адель все не могла угомониться. Долго вглядывалась она в милое спящее лицо, пытаясь понять, чем оно ее приворожило. Со вздохом сказала она себе, что слишком длинен острый нос, чересчур зубаста быстрая улыбка, и пресловутые синие глаза невелики, глубоко посажены, уже окружены морщинами. Словом, если беспристрастно вглядеться, не за что звать этого человека красивым, обмирать от ощущения его близости.
И покачала неугомонная француженка головой, потому что все это она отлично понимала. За свою походную жизнь она всяких красавцев повидала – и тонких, как клинок, яростных черноглазых испанцев, и белокурых швабских великанов, и даже диковинных мамлюков из императорской свиты. Было ей с кем сравнивать этого не в меру подвижного, до сих пор по-мальчишески угловатого, беспокойного гусара. И сравнение должно было выйти совсем не в его пользу…
Должно было – потому что Адель знала страшную вещь. Она поняла еще тогда, на поляне, вытягивая из повозки наощупь голубую саблю с отливающим бронзой эфесом, саблю, каких на свете не бывает, что до смертного часа прикована к ослепительно синим глазам и внезапному серебру висков, и ничего тут уж не поделаешь.
Да и что значили доводы рассудка рядом с грустным счастьем – ловить в темноте его ровное дыхание, пригнувшись к самому полу, чтобы на фоне крошечного светлеющего окошка вырисовался четкий профиль…
А в Риге в это время ворочался с боку на бок, очень недовольный свой старческой бессонницей, мудрый учитель Бротце. Он знал, что с утра опять будет совсем разбитый, за конторку встанет с таким чувством, что лучше бы сразу головой в колодец… Однако было кое-что посерьезнее бессонницы в его жизни, он делал это свое дело изо дня в день, переводя неимоверное количество бумаги, перьев и красок. И сделал-таки! Четыре толстенных тома рисунков и акварелей оставил старенький учитель-эрудит, без которого мы вовсе не знали бы, чем и как жили Рига и Лифляндия в то интересное время. Правда, все там было вперемешку – планы крепостей и наряды невест, лошади в запряжке и замки с толстыми башнями… Он бы и про Латвию много чего оставил – да только не было тогда Латвии. Было бывшее шведское владение Лифляндия, были Польские Инфлянты и было герцогство Курляндское, присоединившееся к России совсем недавно.
А полковник Наполеон сидел на биваке у костра, очень недовольный всем происходящим, сердитый на командование, решительно не понимающий, почему прусский корпус так бездарно застрял в Курляндии, даже не в силах окончательно перебраться на правый берег Даугавы, она же, как писано на всех картах, – Двина. Он думал, что на месте императора поступил бы куда разумнее, решительнее, стратегически и тактически грамотнее, и вставала перед его внутренним взором картина каких-то иных военных действий, всеобъемлющих, грандиозных! И бедный ум, не выдерживая напряжения, перерождался во что-то совсем иное…
А старый садовник Прицис тихо радовался, глядя на спящего внучка. Теперь он был уверен, что парень в жизни не пропадет, и в немцы выйдет, и дети его по-латышски уже ни слова не скажут, потому что ходить будут не в постолах, а в господских туфлях. Но пра-пра-правнуки – скажут, потому что это войдет в моду, сменив немецкую речь. А нужно будет – по-русски заговорят, да еще с какой охотой! Так и будут вертеться…
Зато в супружеской спальне барона фон Нейзильбера было не до сна. Долго еще выясняла госпожа баронесса подробности той безумной ночи. И не столько приводило ее в ярость грехопадение четырех дочек из пяти, сколько то печальное обстоятельство, что ей-то самой ни капельки блаженства не перепало!
Ознакомительная версия.
