Кошка:
Для охоты есть разные угодья. Есть, например, кладовки, где окорока свисают с потолка, где пирога на оловянном блюде прячут мясо в тестяной корке и ждут вечера — нынешнего или завтрашнего. Там полно моей дичи, сильной, злой добычи. Моя дичь ходит среди снеди, злобно шипит, если не удается украсть лакомый кусок, верещит от ярости, сражаясь со мной. Маррк говорит: «Я добыл знатного вепря!» или «Этот медведь был хорошим бойцом», а один раз сказал: «Та рысь едва не стоила мне жизни!» Мои вепри и медведи пируют в берлогах из позабытых пирогов, мои рыси раскачиваются, вцепившись зубами в кровяную колбасу. И я могу похвалиться: зубы моей добычи острее моих, мне тяжело нести ее, я запрокидываю голову, и кровь жертвы пятнает мой белый воротник. Сколько раз я бросала к Его ногам длинного расслабленного мертвеца: смотри, Маррк, какие розовые лапки, так похожие на руки ваших детенышей, недурной вепрь? прекрасная рысь, Маррк? Однажды — да, глупо, я знаю, глупо — я бросила добычу поверх ее одежды, мою глупость извиняла лишь юность и любовь, да. У нас здесь все извиняет любовь. Маррк обнял ее и сказал: «Не стоит сердиться. Это всего лишь кошка». А стоило. Я хотела, чтобы Она сердилась. И я не «всего лишь кошка». Я Его Кошка, как Она — Его Лиса. Почему никто не видел, какая она лиса? Шерсть мягкая, как моя, и взгляд — так, сбоку. И пахнет — мускусом, мускусом, и все вокруг душатся мускусом, и я моюсь, моюсь, моюсь — потому что не желаю пахнуть мускусом. Теперь можно будет мыться реже: нет больше мускусной Лисы.
И врала. Про Любовь — неважно, это их глупости, но Она врала и про мою добычу. Она не боялась их. Думаю, совсем не боялась. Думаю, Она бы легко убила, просто рукой, узкой, белой, в блестящих штуках. (Кольца, кольца… Ты же знаешь это слово, да, его неудобно говорить, тогда скажи: «Перрстень», — так ведь легче?) Теперь рука у нее высохла, как лапа ящерицы, и кольца падали, когда ее клали в ящик, и Маррк зачем-то подобрал одно.
А что он скажет теперь, если принести дичь и бросить у порога, к сапогам, возле постели — огромную, с бархатным серым брюхом, со страшными оскаленными клыками, с длинным шелковым шнуром хвоста. «Этот медведь был хорошим бойцом, Маррк!..» Улыбнется ли он или вспомнит ее визг и платье?
Ах да, про охоту… Все шумно собираются, пахнут кожей, и медом, и брагой, пинками сгоняют этих невоспитанных тварей (и тут визга и лая!), подсаживают в седла дам, а потом будет «знатный вепрь», а кого-нибудь принесут на плаще с распоротым брюхом, но всё равно все веселы и три дня пьяны. А иной подвыпивший барон объявляет какую-нибудь глупость… мррм… «Добуду Оленя Королевы Фей!»… и с шарфом дамы на рукаве скачет один неведомо куда Пойду один куда не знаю, добуду то, чего никто не видел. При мне никто не добыл ни одного Оленя Королевы Фей. Но я думаю, тут не просто хвастовство. Я думаю — это Подвиг. Зимой, когда камин горит долго-долго и лучшее место на свете — Его колени, кто-нибудь обязательно рассказывает про это.
Когда я хочу ловить Оленя Королевы Фей (я не говорю «поймать»), я иду в одно укромное местечко. Там совсем темно, а свет приносит с собой только Маррк, раньше редко, теперь чаще. Там пахнет пылью, но это сверху, а внизу — металлом и кровью, и ржавчиной чуть-чуть — это от меча. Еще один запах, солоноватый и вместе приторный, — от этой глупой чашки. Пахнет давно убитым зверем и деревом от коробки с игрой. В юности я иногда прыгала прямо в центр доски, так, чтобы черные и белые фигурки разлетались во все стороны, но теперь нет, уже нет. Деревом и серебром (а из-под него медью — тебя обманули, Маррк) — от ларца, но изнутри него еще пахнет паленой тканью, и совсем чуть-чуть ТОЙ крысой.
Там тихо, но, если сидеть в засаде, не двигая ни хвостом, ни лапой, а лишь чуть-чуть поводя ушами, можно услышать. Не писк, не шорох лапок — там нет еды для моей дичи, ни корки от окорока, ни куска сыра, ну, может, один-два сальных огарка. Но волшебным оленям не нужна настоящая трава. Сначала я думала, Маррк запер их сюда, чтобы слушать, а теперь вижу — чтобы помнить. Это хуже, чем слышать. Может быть, ему все-таки надо было ее съесть?
Бокал:
Сестра моя Невеста умела петь Песню Финикийских Бокалов. Песня зарождалась в ней исподволь, она росла и наполняла ее тело трепетом. Чудная, округлая и ликующая, Сестра моя Невеста вся подавалась навстречу волне этого песнопения, влажный пальчик Дитяти быстрее и мимолетнее описывал круги, касаясь ее уст, и вот в отдалении появлялась первая скользящая нота. Кольца звука опоясывали Сестру мою Невесту, судорогой пробегали по ней, и Песнь Финикийских Бокалов звучала все громче и грознее. Меня переполнял невыносимый ужас, когда страсть, овладевавшая моей Сестрой, достигала апогея. Я ненавидел нежные пальчики Дитяти за то, что они могли исторгать из нее такие невыносимые звуки: обещание мгновенной летучей смерти, вопль наслаждения, стон небывалой сладчайшей муки и ледяное дыхание финикийских богов — вот какова была та песня. Иных песен моя Сестра не знала, а я не способен и на эту. Под жестокими и нежными пальчиками Дитяти я лишь сипло шелестел. Мое горло навсегда перетерли песок и морская вода. Я онемел навеки и жалею только об одном — что не оглох и не ослеп в ту же минуту, как нас извлекли из толщи вод и песка. Почему века, волны и песок не раздавили меня? Я никогда больше не услышу песню финикийских богов, и никогда не перестану ее слышать. Я вобрал ее в себя, как вобрал вкус и запах соленой горьковатой влаги. Слава богам, никогда в меня не ударит не то что вино — простая водица: не наполняли меня, чтобы утолить чью-то жажду. Наверное, Раба Дитяти знала о том. Раба Дитяти отвергла меня. Ее белые персты, такие грубые по сравнению с безжалостными пальчиками Дитяти, повертели меня и вновь заперли в моем одиноком склепе. Даже искрящаяся влага богов, побывав во мне, стала бы бесцветной солоноватой жижей, полной страха и песка. И я не могу петь.
Наверное, раньше, когда я был выдут и оценен впервые, я умел петь не хуже прочих, разве что кроме Сестры моей Невесты. Я не помню, морская вода и зыбучий песок растворили во мне прошлое… все начинается с того, что жестокие пальчики Дитяти своевольно отворяют ковчежец, извлекают нас обоих из бархатной дремы и дерзко ставят на скамью. «Фу! — кричит Дитя. — Он совершенно не поет! Вот дурак какой!» И тогда я впервые слышу, как в недрах моей Сестры зарождается тяжелая и неотвратимая Песнь Финикийских Бокалов.
Мать Дитяти — именно она определила нашу судьбу. Она узрела, что мы оба девственны, и велела замкнуть нас в тисовый ковчежец. Под страхом смерти Рабам запрещалось нас наполнять, но тогда я этого еще не знал. Ничьи губы не смели касаться наших уст, а если бы коснулись, гнев Матери был бы ужасен. Никому в голову не приходило ее ослушаться, и любопытство Дитяти не простиралось дальше исторгания песни. Я думал, что мы с Сестрой — музыкальные инструменты навроде дудки или арфы, которые рождены, чтобы источать звуки под перстами Рабов Дитяти и Матери. Но мы совсем не похожи на арфу и дудку, о, совсем не похожи.
